По залу пробежал сдержанный смех. Кулик улыбнулся, блеснув ровными крепкими зубами:
— Так вот, наш с вами воз должен двигаться общим курсом. Обстановка тяжелая.
— Каковы ваши условия помощи? — спросил Крейчи.
Кулик усмехнулся:
— Мы говорили и об этом. Условие в любой обстановке одно: если сама Чехословакия будет защищаться и попросит о советской помощи. Поэтому предлагаю перейти к обсуждению конкретных мероприятий. Как мы считаем, в первую очередь необходимо начать переговоры между представителями советского, французского и чехословацкого генеральных штабов армий и принять меры дипломатического воздействия на Польшу и Румынию с целью изменения их позиции в вопросе о пропуске частей Красной Армии. Таким образом, будут сразу выяснены их позиции и позиция Франции — выступит она на защиту Чехословакии или СССР сделает это без нее.
— А не опасается ли господин Сталин, что ваше выступление без французской стороны может быть расценено Гитлером как агрессивный шаг по отношению к Германии? — вдруг спросил президент Бенеш.
— Германия может расценить как агрессию против нее что угодно, в том числе и наше совместное с Францией выступление, — пожал плечами Кулик.
— Что же делать в этом случае? — настороженно спросил Крейчи.
— Вы военный человек, господин генерал, неужели не знаете? — с усмешкой спросил Кулик. — Но мы не думаем, что Гитлер решится открыть боевые действия, если мы будем готовы к отпору. Война — мера крайняя и нежелательная.
— Стало быть, вы не хотите воевать? — с деланым возмущением спросил Крофта.
«А это уже провокационный вопрос», — отметил советский маршал, но сдержался.
— Советский Союз — миролюбивое государство, — с достоинством ответил Кулик Крофте. — Первый декрет Советского правительства, ленинского правительства был декрет о мире! Советский Союз, Россия никогда не начинала войны первой. Но когда нас вынуждали, вы знаете, чьей победой это кончалось… И если нас вынудят и на этот раз… Что ж… Мы будем воевать.
Генерал Крейчи принялся приглашать советскую делегацию ознакомиться со всеми имеющимися на вооружении чехословацкой армии новшествами.
Майор Кошуба, поняв, что сегодняшний тур переговоров, очевидно, завершен, записал в протокол: «Беседа носила дружеский характер».
24
Недалеко от собора святого Стефана обер-лейтенанта Хайнихеля остановил патруль, затребовал документы. Впереди виднелось оцепление. Перекресток перекрыт грузовиками, полными штурмовиков. Подошел штурмфюрер, проверил документы, козырнул:
— Будьте осторожны, господин обер-лейтенант. Пока все в рамках, но ждем антигосударственного выступления. Началось все вполне невинно: кардинал Инницер, — он кивнул на собор, — произнес проповедь, посвященную очередной годовщине некой исторической битвы австрийцев с турками. В собор набилась эта самая «католическая молодежь», темная для нас пока организация, и выбросила лозунг «Мы благодарим нашего епископа». А потом начались отдельные выкрики, что епископ этой проповедью искупил свою вину за приветствие фюреру.
Штурмфюрер подозвал эсэсмана, приказал ему:
— Проводите господина офицера, Ганс, ратуша близка, но… Мало ли. Тем более вы в штатском и без оружия.
В венской ратуше заседала «Историческая комиссия при рейхсфюрере СС». В нее вошли Кальтенбруннер, Мюллер — от гестапо, обер-штурмбанфюрер от CC Штейнер и австрийцы — инспектор полиции безопасности обер-группенфюрер Штельэккер, руководитель венского гестапо обер-штурмбанфюрер Хубер, полицай-президент Вены штандартенфюрер Штейнхозл. В рабочую группу вошли от абвера Лахузен, два австрийских эсэсовца из полицай-президиума и обер-лейтенант Хайнихель.
Когда Хайнихель вошел в зал, где работала «комиссия», Лахузен удивленно спросил его:
— Как ты добрался? Что там, лейтенант? Уже горячо? Ты молодец, что ходишь в штатском…
— А, вот и вы, — поднял голову от бумаг Кальтенбруннер. — Что нового в архивах?
— Боюсь, я не на совсем верном пути, — ответил Хайнихель, занимая рабочее место. — Практически там многого не хватает.
— Хм! — фыркнул Мюллер. — Это новость. До этого утверждалось, что читать невозможно, все испорчено водой. Просушили же — оказалось, можно. Теперь снова нельзя, — он покосился на Кальтенбруннера.
— Ищите, Хайнихель, — вздохнул тот, словно не слышал Мюллера, — ищите да обрящете. Помнится, у Шушнига было что-то в Париже… Не то кокотки, не то нализался бургундским… Кстати, — Кальтенбруннер поднял голову и в глазах его зажегся огонек, видно, то, что он собирался поведать, значительно сильнее волновало его, чем Шушниг, — я недавно смотрел законодательные акты… Древняя Франция идет там как Бургундия. Когда возьмем Париж, назовем Францию протекторат Бургундия, это будет крайне точно и юридически, и исторически!
— Но что же с архивами? — не угомонился Мюллер. — Сожжены, может быть? Не похоже? Не кажется ли вам, Хайнихель, что следует опросить пожарных и установить причину загорания… Ведь заливали же их отчего-то?
— Никаких параллелей с Лейпцигским процессом! — взвизгнул Кальтенбруннер, вскочив с места.
— Черт знает что, — заворчал Мюллер. — Поджигатели, похитители… Студентишки, папские нунции… Самое паршивое, что с Инницером ничего не сделать.
— Я уже организовал контрдемонстрацию гитлеровской молодежи. — Кальтенбруннер глянул на часы. — Через час из Мюнхена прибудет несколько грузовиков с хорошими ребятами. — Он откинулся в кресле. — Арестовать Инницера как папского унция нельзя, а вот устроить погром его палаццо — это всегда можно.
— Палку не перегните, — хмыкнул Мюллер. — Палку, говорю, не перегните, а то мало ли… Наместник папы Римского, от него до Муссолини… Муссолини, если что не так, позвонит по прямому проводу… И среди нас начнут искать стрелочника. Зачем это надо? Как, Эрнст, это похоже на правду? — Мюллер подмигнул круглым глазом. — Кнут кнутом, но пряник тоже нужен.
— Я и так либеральничаю, — неопределенно заметил Хубер. — И вот к чему все привело… Эти австрийцы… Я уже докладывал Гейдриху. Листовки… Листовки — это ерунда. Этот как его, эстрадник, Фриц Грюнбаум. Он всегда пел смешные песенки, сатирические. Так и пел бы — в жизни столько смешного. К примеру, еврейские анекдоты. — Хубер мелко захихикал. — Правда, он и сам еврей. Надо его брать. А что делать? — Он вопросительно взглянул на Мюллера. — И этого, Сойфера. Пьеску написал. Мы его уже обработали — ив Бухенвалььд.
— Сойфер — очень талантливый драматург, — назидательно заметил Кальтенбруннер. — К тому же совсем молодой, двадцать четыре года, стоило с ним поработать, чтобы он проникся, посвятил свое творчество… А после вашей обработки он уже вряд ли сможет плодотворно творить во славу рейха. Впрочем, давайте работать. — И Кальтенбруннер снова уткнулся в бумаги.
Мюллер безнадежно махнул рукой:
— Что тут говорить! Сойфер тоже наверняка еврей.