Список войны - читать онлайн книгу. Автор: Валерий Поволяев cтр.№ 64

Каждая новость действительно свою полку нашла, а вот смерть Юрки Чердакова не укладывалась в сознании. Вдруг сделалось неловко перед белобрысым угрюмым второгодником-здоровяком, всё старое, драки и распри оказались такими никчемными…

Вениамин встретил Шурика угрюмо, на вопросы насчёт колхоза отвечал неохотно, бурчал что-то под нос — видать, прав был дед Петро. Мать, встрече с которой Шурик поначалу обрадовался донельзя, много плакала, глядя на него — ведь сыну надо было возвращаться на фронт, и неизвестно, выберется он оттуда живым, или же останутся его кости лежать в недоброй чужой земле. Слёзы эти выводили Шурика из себя, он по-своему, но страдал вместе с матерью.

В общем, промаялся Шурик несколько дней, не зная, куда себя деть, за что взяться — провалялся с книжкой, изредка выходя на улицу, чтобы подышать свежим воздухом, и чувствуя смутную тревогу, какую-то странную неловкость словно был в чём-то виноват перед своими ребятами-зенитчиками, оставшимися на корабле, продолжавшими воевать.

Недельная побывка коротка — одну цигарку выкурил, только вроде бы домой прибыл — и уже надо возвращаться. Однако отъезд свой на фронт Шурик воспринял с облегчением.

На станцию его повёз дед Петро, по уши укутанный шарфом-самовязом, в треухе, нахлобученном на самый нос и таком лохматом, что даже не было видно его по-воробьиному поблескивающих глаз, в длиннополом тулупе, хотя и ветхом, продырявленном в нескольких местах, но ещё способном защитить от мороза.

День был холодным, чёрным каким-то. То ли оттого чёрным, что сквозь ноздристые сугробы, присыпанные земляной копотью, принесённой ветром из степей, кое-где проглядывала жирная, спёкшаяся от холода пашня, покрытая тонким ледком, то ли старая вихлястая дорога была в этом виновата — колея на ней от езды обуглилась, сани с визгом швыряло из стороны в сторону, с одного наката на другое, так что приходилось, как на корабле во время шторма, смотреть в оба, чтобы не вылететь за борт, то ли причиной тому были низкие животастые облака, сплошь в пороховой окалине, будто они только что попали в мощный заградительный огонь, переползая линию фронта.

На проступавших сквозь снег отвалах пашни сидели угрюмые вороны, недобро поглядывали на проезжающих мимо людей. Дед Петро поднял кнут, на который тут же испуганно покосилась, сыпя искры из глаз, молодая пятнистая кобыла, запряжённая в сани.

— Не бойся, пока не про тебя кнут, про тебя в следующий раз, — успокоил её дед, ткнул черенком в сторону ворон. — Вон там Елистрат Иваныча волки порешили. Вона то место… Помнишь, как мы его искали?

— Да, — коротко отозвался Шурик, лежа в санях и подняв воротник своей подбитой рыбьим мехом морской шинельки. Дед Петро пощёлкивал кнутом, подбадривая кобылу, Шурик, втянув голову в воротник, думал о своём, о ребятах, оставшихся на корабле, о том, как всё привыкает к смерти — не к жизни, а к смерти, вот ведь. Думал Шурик о близком друге своем, старшем лейтенанте Сане Прокудине, командире одной из корабельных БЧ, выросшем в Сибири и никогда не видевшем моря и всё же сделавшимся первостатейным моряком. Когда Шурик уезжал в отпуск, старлей Прокудин сунул ему в карман шинели немецкий «вальтер» с запасной обоймой. «Мало ли что, — философски произнёс Прокудин. — Тыл-то ныне, сказывает, вон какой. Шпана может встретиться, уркаганы. И ножи у них есть, и пистолеты. Так что «вальтер» сгодиться может. Бери, бери!»

— Гляжу, шрам у тебя на лице, — обернувшись к Шурику, оборвал его воспоминания дед Петро. — Щека поклёванная. Ранен был? Расскажи…

— Что рассказывать? Нечего. Обычное дело.

— Вот про обычное дело и расскажи. Чтоб не скушно ехать.

— Война, она и есть война, — начал Шурик неохотно, подышал на ладони тёплым паром. — Много всякого было. В первом же бою чуть не погиб. На Каспии это было. Вышли на старом, допотопном пароходике на учебные стрельбы, а тут «юнкерсы» откуда ни возьмись. Ясно дело, расправиться с нашей галошей им ничего не стоило. Тем более озлились, что мы одного лаптежника — «юнкерса» ихнего — умудрились сбить. В общем, потопили они нашу коробку. Время было уже к зиме, вода в море холодная, паром исходит, руки-ноги враз парализует. Пароход наш уже корму задирает, чтобы вглубь идти, а я все телепаюсь — никак не могу в воду спрыгнуть. Глянул вокруг и обмер: ма-ать моя! Все мы одеты были в белую холщовую форму, в ней каждый на тёмном фоне, как просяное зерно на ладони — здорово все видны, особенно сверху. Секут и секут нас, как блох, очередями, бьют по белым пятнам. Глянул я, значит, на ноги и ахнул — моя правая штанина из белой превратилась в красную, кровяную — оказывается, по ноге секанул осколок, но в горячке в стрельбе, да в грохоте я этого и не заметил, а тут оцепенел, с места сдвинуться не могу.

Дед Петро соболезнующе посмотрел на Шурика, бородёнка у него запрыгала, в горле что-то задавленно булькнуло, но в следующую секунду он справился с собой и, взметнув над головою черенок кнута, с размаху огрел им кобылицу:

— Н-но, л-ленивая! Хватит спать на ходу! — Снова обернулся к Шурику: — Ну и как же ты выбрался с парохода?

— Привязал боцман-старик ко мне пробковый матрац и столкнул за борт. Следом спрыгнул сам. Вода холодная, кости проволокой скручивает, мозги подчистую вышибает. Да и куда плыть — непонятно: до берега далеко, он не виден, и где находится — одному Богу да этим гадам в самолетах известно. Немцы над головой носятся, шлюпки добивают. Кричу из последних сил боцману, что не доберёмся мы до суши, не стоит стараться, а он мне кулак показывает. Сам плывёт и меня перед собою, будто бревно толкает. Пока плыли, я два раза из сознания вырубался — слишком много крови потерял, слаб был. Большинство из нас так и ушли на Каспийское дно. И я собою рыб кормил бы, не окажись рядом боцмана. Сам он потом погиб, а вот с сыном его — тёзкой моим, Александром Прокудиным, — мы сейчас на одном корабле воюем. Вот так.

Тянулась, скрипела под полозьями ноздреватая, в некоторых местах проезженная до самой земли санная дорога, посвистывал ветер в ушах, творя недобрую мелодию, храпела голодная кобылица, устало поводя худыми боками, тихо уплывали назад зимние облака, густо-серые, словно дым из пароходной трубы.

Шурик задремал. Дорога пошла под уклон, и лошадь побежала веселее.

Очнулся Шурик Ермаков от того, что где-то недалеко хлопнул выстрел. Вытянул голову, освобождая ухо — неужто действительно стреляют? Нет, тихо. Спросил у деда:

— Стреляли, похоже… Иль почудилось?

Тут Шурик увидел, что сзади, по дороге, нагоняя их, широким намётом идут штук шесть собак. Нет, не шесть — справа, по целине, несутся ещё две, и слева — одна. Девять. Всё ближе и ближе, поджарые, ясноглазые, широколобые, одинаковой седовато-палевой масти, с крупными когтистыми лапами.

— Дед Петро, погляди, что это за свора мчится за нами? Собак кто-то выпустил… Тоже на станцию, поди?

Обернувшись, дед Петро недолго всматривался в догонявшую их стаю, глаза у него округлились и потемнели, стали похожими на эбонитовые пуговицы от пиджака.

— От-ты, Матерь Божья! — неверяще прошептал он и, круто выгнувшись всем телом, огрел кобылицу кнутом. Та, испуганно косившая назад задымленным фиолетовым зрачком, вскинулась, захрипела, но скорости не прибавила — совсем, оказывается, слабой была лошадёнка. — Не собаки это, Шурёнок, а волки. Во-олки! — выдохнул дед Петро свистящим шёпотом, снова огрел кнутом кобылицу. — Лютует зверьё. Такое время — повсюду лютует! Но-о, задастая! Не знаешь, что такое волки, так узнаешь, если быстрей не побежишь. Но-о! Выручай, родимая, ну! Быстрее, быстрей! Не выручишь, всех нас волки смолотят! — Снова оглянулся назад. — Вот наважденье! Неужто Елистратов дух озлился, ходит за нами, бородой щекочет. И-их! — затряс плечами дед Петро, не в силах совладать с дрожью.