Русская рулетка - читать онлайн книгу. Автор: Валерий Поволяев cтр.№ 42

Неужто крыса такое могущественное существо? Про крысоотбойники Маша — неморской человек — никогда ничего не слышала. А вещь это простая, как объяснил ей Сорока. Пришвартовывается судно к бетонной портовой стенке, стоит малость поодаль, чтобы не колотиться о бетон, не мять бока, на берег сбрасываются толстенные, в руку, канаты, которые петлею крепятся на чугунных тумбах, на эти канаты вешаются специальные фанерки с отверстиям — канат в такое отверстие продёрнут так, что фанерка может вращаться вокруг него, мир вокруг оси — это первая особенность крысоотбойника. А вторая — отверстие пробито не по центру фанерки, а сдвинуто к боку. Получается таким образом две стороны — одна высокая, другая низкая. Устанавливается фанерка на канате высоким бортиком вверх. Получается полоса препятствий — фанерный заборчик. Считая, что пароход вот-вот уйдёт, крысы спешат как можно быстрее попасть на него и занять выгодные места, ползут и ползут по канату. Вот и первая полоса препятствий — поднятый вверх высокой стороной крысоотбойник. Крыса шустро карабкается на фанерку, спешит переваливать через гребень, фанерка переворачивается и крыса шлёпается в воду. Один ноль. Из воды ей уже не выбраться. Дорога одна — акклиматизироваться, купить по дешёвке на рыбьем рынке жабры и обратиться в донного жителя. Либо пойти на корм бычкам. Вторая крыса спотыкается на следующем отбойнике. Два — ноль! Третья на третьем. Три — ноль! Четвёртая — на четвёртом. И так далее.

В обязанности вахтенного входит постоянно поправлять фанерки, ставить их в рабочее положение. И всё равно крысы пробираются на пароходы. Заложена у них в крови любовь к морю, страсть плавать, ни качки они не боятся, ни бога Нептуна с его трёхзубым копьём — впрочем, копьё не для длиннохвостых, для других существ, — ни течей в дне, ни боцмана, который куда страшней нептуновых трёхрожковых вил; всё это — ноль без палочки для полуметровых, уважающих себя серых особей.

— Избавиться от крыс на пароходе можно только одним путём, — Сорока сделал грустные глаза, сдвинул брови, он словно бы из солнечного яркого дня переместился в вечер, в рассыпающийся печальный сумрак, когда все предметы теряют свои контуры, объёмы, делаются расплывчатыми, похожими друг на друга, — увы, одним путём: потопить пароход, — Сорока молитвенно сложил руки, приподнял их на католический манер, вознёс глаза вверх, в следующий миг пробежался ладонями по груди, — либо завести крысака! Знаете, революционная гражданка Маша, что такое крысак, а? Крысак — очень серьёзная фигура в мире этих вот самых… — Сорока, бросая взгляд вбок, вывернул глаза, как штурвал парохода, щёлкнул пальцами. — Крысака надо вырастить и воспитать, как любимого ученика. Делается это следующим образом. Отлавливается десять корабельных усачей — желательно мужского пола, сажаются в одну клетку. Не в такую хилую, какие попадаются в магазинах для канареек, — Сорока сузил глаза до презрительных кривоватых щелочек, тщательно поморгал ими, словно хотел выдавить слезу, — эту клетку они схряпают без запивки, а чтоб прутья были во! — Сорока сжал пальцы в кулаки и вздёрнул обе руки. Бицепсы у него были могучими, под кожей бугрились жилы, Маша поняла, если гость ахнет бугая кулаком в лоб, у бугая запросто копыта с ног отшнуруются, либо он вообще свои голенастые конечности в сторону откинет — силён был Сорока. — Иначе перегрызут! Сажают, значит, десять крысиных мужиков в одну клетку, запирают и не дают им жрать. День мужики сидят, терпят, два, на третий начинают поедать друг друга — вначале одного схарчат, потом второго — и так далее, по цепочке. Наконец, остаётся один — самый здоровый, самый сильный. Зубы у него такие, что дно у парохода прогрызёт, глаза светятся, как прожектора — страшный, словом, дядя. Вот тогда крысака и выпускают на пароходе на волю. А он ничем, кроме крыс, уже не способен питаться. Какого усача ни встретит — обязательно слопает. Ваша крыска для него — ну как жаркое из нежнейших сортов черешни. Варенье. Слаще сахара.

— Ну, такие истории не для чая, — сказала Маша, — после них никакой кусок в горло не полезет.

— Ясно, не для чая, — согласился Сорока, — я и не для чая рассказывал. Я просто так, для вашего общего развития, чтобы знали, что есть на свете такие верные люди, как матросы, — Сороке вдруг представилось, что идёт он с Машей по главной улице Кронштадта, которая до революции была запретной, а сейчас по ней гуляют без ограничения — сколько хотят матросы, столько и гуляют, — и Маша цокает каблучками рядом, красивая, тонкая, с благородными манерами, ну барыней, только барыня новая, революционная, из простого люда, — а навстречу братаны топают… При виде сэра Гея тормозят разом и раскрывают рты: вот так гражданин Сорока, вот так парень не промах! И где только рождаются такие девушки, как спутница их верного кореша?

И к Сороке за справочкой: оставь, гражданин, адресочек, как только металлом закончим брякать, так обязательно на родину этой милахи всем составом мотанём. А Сорока для друзей рад стараться, он что хочешь для них сделает. Жизнь отдаст!

— Вы у моего хозяина служите? — обрадованным, оттого что у Сороки посветлело лицо, голосом спросила Маша.

— Нет, — коротко ответил Сорока.

Лицо его оставалось светлым недолго, горечь сморщила губы, лоб перерезала вертикальная складка. Маша отметила, что эта складка старит матроса.

А Сорока думал сейчас о Кронштадте, ему очень хотелось попасть туда вместе с Машей. Он сказал, что кронштадтский, а это значит, он там живёт, а он там давно уже не живёт. И никому не ведомо, станет ли когда жить — возможно, ему с разными Тамаевыми, со Шведовыми да с хозяином этой милой девушки придётся снова бежать в Финляндию — ведь за деятельность их красные спасибо не скажут. «Спасибо» будет весить девять граммов, хорошо отлитых по отработанной форме и одетых в красную нарядную рубашонку — в медь.

А хороша была жизнь когда-то в Кронштадте, где все с братвою делилось пополам; и сухари, и колотый «постный» сахар, поскольку другого не давали — священники боялись, что плавсостав оскоромится, и глушённая рыба, пойманная ведёрком за бортом, и продувающий насквозь ветер, и бой склянок, и тревожное пламя костров, когда замерзали во время ночных дежурств, и общая соль кисета, и ледовая крупка, сваливающаяся за шивороты с небес — это была жизнь. Даже в Финляндии на зимовье кораблей и то была жизнь — а сейчас? Большая, пахнущая пылью квартира, внезапные уходы, приходы, всё время надо таиться, слушать каждый звук — жизнь, как у крысы, которую Сорока только что ухлопал…

— Прости меня, Маша, — Сорока покашлял в кулак, собираясь с мыслями, неожиданно покраснел, его обдало изнутри жаром, на лбу выступил пот. Поймал её вопросительный взгляд и решился: — Можно мне повидать вас ещё раз?

— Отчего же нет? Адрес вам известен.

— Ну знаете… я как-то так… опасаюсь встретить вашего… как вы говорите, хозяина.

— Днём его никогда не бывает. Приходите днём. Я вас угощу чаем и пирогом из сухарей.

— Днём мне сложно, — немного поразмыслив, сказал Сорока. — Днём у меня… работа. Но… — лицо его напряглось, сделалось твёрдым, решительным, подбородок бойцовски выдвинулся вперёд, — я постараюсь. Я обязательно приду, — снял с колена бескозырку. Маша только сейчас заметила, что бескозырка находится у него на колене, выругала себя: не предложила повесить на крюк в прихожей!