— Никогда не слышал матерной былины, — рассеянно заметил Войткевич. — Хотя в первоначальном виде они наверняка именно так и звучали: «И сказал Илюшенька злое…чему Тугарину: „Ах, ты ж, убоище убоищное…“»
— Что это ты при дамах этак? — оглянулся Новик на суконное армейское одеяло, отгородившее привилегированный закуток землянки.
— О ком это ты, лейтенант? — удивился командир партизанских разведчиков, правда, не слишком правдоподобно, скорее даже с некоторой рисовкой.
— О ком, о радистке… — вполголоса проворчал Новик. — С которой вы тут такую «морзянку» выстукивали, что даже твой Блитц от зависти взвыл.
— Она у меня тут по долгу службы… — ухмыльнулся Войткевич.
— По долгу службы она пусть займётся сейчас составлением шифровки, а не… — всё так же вполголоса заметил Новик. — Надо до вечера сеанс связи устроить, а для этого, сам знаешь, километров пять-шесть пройти придётся. Так что будьте добры шевелиться в нужном направлении.
— Пожалуйста… — пожал плечами Яков и, достав из кармана галифе фанерный спичечный коробок, позвал чуть слышно, будто демонстрируя очередной фокус дрессуры со своим овчаром Блитцем: — Товарищ старший сержант?
Чиркнула и вспыхнула спичка. За одеялом что-то глухо свалилось на земляной пол, зашуршало еловыми лапами, послышалась паническая возня и, как только обугленная спичка упала на засаленные доски стола, одеяло вспорхнуло в сторону. Появилась разомлевшая до румянца Ася в чуток перекошенной пилотке, наспех застёгивающая верхнюю пуговицу гимнастерки. Со взглядом, сонным, но каким-то особенно сытым…
— Ну, как? Проверили рацию, товарищ сержант? — деловито нахмурился Войткевич.
Ася посмотрела на него мутно, нахмурилась, будто узнала только что, и, подняв ладонь к виску, повернулась к Новику. В глазах её вспыхнули злые искорки, словно отразилась та самая спичка из «курса молодого бойца» — куда как обидная для орденоносца.
— Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться к товарищу лейтенанту?
— Не понял… — заинтригованно протянул Войткевич, демонстративно вынимая папиросу из Сашиной, с «Большой земли», пачки «Беломора». — А чем это один лейтенант другого главнее?
— Тем, что она — моя подчинённая, — напомнил Новик, стиснув улыбку. — Извольте. Обращайтесь.
— Есть! — Ася круто развернулась к Войткевичу и произнесла размеренно и выразительно, как глухонемому: — Иди ты, товарищ лейтенант…
— Куда? — опешил Яков, так и не донеся до рта папиросу.
— Туда, где ночью был…
Глава 6. Арийские ария и ариозо
Май 1943 г. Гелек-Су
— Ich bin der Vollidiot Im Operngesang… — мычал гауптштурмфюрер Бреннер арию жреца из вагнеровской «Аиды», разминая в нервических пальцах куцую сигару.
Вернее, подпевал. Пластинка Берлинской государственной капеллы, шипя и потрескивая, крутилась в красно-бархатной утробе портативного патефона.
— Всё-таки Фуртвенглер
[11]
— это… — Карл неопределённо помахал сигарой, видимо, выражая мысль, в которой слов не хватало для восторга.
Не хватало их и по другому поводу.
— А Геббельс… — теперь тот же жест выражал явные неудовольствие и досаду, — после этих его еврейских квот на музыкантов… Как на картошку, честное слово! Когда уехал Бруно из Берлинской филармонии, Клемперер из столичной оперы… А-а!.. — окончательно и как-то бесповоротно махнул Бреннер рукой.
Синхронно взвизгнула и игла патефона, соскочив с пластинки.
Карл аккуратно уложил звукосниматель в паз и снял пластинку с тонвала. Вздохнул и захлопнул дерматиновую крышку патефона с алюминиевой бляхой вездесущего легионерского орла.
— На что вы там так вдохновенно уставились, Стефан? — спросил он, садясь за массивный ореховый стол и пододвигая к себе объёмистую папку.
Его адъютант Толлер, деликатно оставив невербальные замечания Бреннера по поводу рейхсминистра без комментариев, стоял в ореоле золотистого закатного света у открытого окна, заложив руки за спину.
— Тут тоже когда-то выступал знаменитый оперный певец, — кивнул он за узорчатую решётку. — Русский бас Теодор Шаляпин вы, конечно, знаете…
— Где? — слегка удивился гауптштурмфюрер, поскольку за окном играла янтарём бескрайняя гладь моря, закругленная горизонтом. — Неужто в ресторане усадьбы? В этом «Гевандхаусе» и тапёра толком не расслышишь…
— Тут, внизу, есть грот с замечательной акустикой. Его здешняя хозяйка подарила великому певцу, — пояснил Толлер.
— Какая осведомлённость… — проворчал Бреннер. — Это часом не гауптман Иванов из разведшколы вам экскурсию устроил? Наш краевед. Кстати, он не приходил за своими бумагами? — обернулся Карл на аршинное полотно в тяжеловесном дубовом багете, за спиной. — А то я так увлекся вистом в компании Розенфельда и его волчат, — они как раз праздновали пуск своего «Укрытия», — что вовсе забыл о просьбе гауптмана…
— Прошу прощения… — недоумённо вздёрнул белёсой бровью адъютант. — О какой просьбе? Я, собственно говоря, не в курсе…
— Значит, не заходил, — констатировал Бреннер. — Он попросил меня подержать в сейфе кое-какие свои бумаги, пока съездит в Ялту.
— Тысяча извинений, но я бы на вашем месте не стал этого делать, герр гауптштурмфюрер… — нахмурил ту же белёсую бровь Стефан. — Я слышал, что бригаденфюрер фон Альвенслебен из «Анненербе» подключил его к своим изысканиям, и вполне возможно, что там, в сейфе, их документы. А это значит…
— А это значит только то, что в них нет ничего стоящего, — вполголоса заметил Карл. — Какие-нибудь пасторальные бредни в духе фёлькише, народного стиля. Что, Людвиг (Бреннер мог себе позволить называть по имени Людвига фон Альвенслебена, бригаденфюрера СС, начальника СД генерального округа Таврия) уже и здесь нашёл… — кивнул он через плечо на картину, — …клеммы психофизической энергии земного поля?
На полотне работы Лагорио, точно так же, как и за восточными окнами кабинета, багровели утёсы Медведь-горы, разве что масляные краски чуть потемнели с начала века. Или лак потемнел.
— Не удивлюсь, — пожав узкими плечами, отозвался Толлер и добавил довольно неожиданно для своего далеко не сентиментального склада: — В этой горе и впрямь есть что-то мистическое, я бы сказал сказочное, особенно ночью, при свете костра…
Бреннер недоуменно поднял голову от бумаг.
— О чём это вы, Стефан? Когда это вы умудрились здесь жарить сосиски на горе? Да ещё ночью…
— В детстве, господин гауптштурмфюрер, — бледное лицо Толлера чуть разрумянилось ностальгической улыбкой. — В детстве. И не баварские сосиски, а советскую колбасу «Die Liebhaberische — Любительскую». Хоть я и до сих пор не понимаю, за что её можно было бы полюбить… — И, упреждая ещё большее недоумение своего шефа, Стефан поспешил пояснить: — Видите ли, в 26-м году, во время Веймарской республики, я был пионером. «Спартаковцем — смелым бойцом»… — иронически дёрнул он уголком рта. — И по приглашению советских пионеров попал в первую интернациональную смену детского лагеря «Артек», когда тут жили ещё в палатках и еду готовили на кострах…