Я дрался на Ил-2 - читать онлайн книгу. Автор: Артем Драбкин cтр.№ 56

В 1940 году, в июле месяце, я уехал в школу пилотов в Ворошиловграде. Военно-авиационная Ворошиловградская школа пилотов имени пролетариев Донбасса, около 7 тысяч курсантов. Курса молодого бойца не было, сразу — полеты. Сначала нас проверили на По-2, потом летали на ССС и СБ. ССС — это тот же Р-5, только облегченный. На По-2 у нас проверили технику пилотирования, потом посадили на Р-5, сначала с инструктором, а потом — на СБ. Перед войной, в свои 19 лет, успел самостоятельно вылететь на СБ.

— Как для Вас началась война?

— Это было воскресенье, мы пошли в кино, и там объявили о начале войны. Потом, когда немцы подходили, нас пустили на самотек. Говорят: поезжайте до Сталинграда и дальше, на Уральск. Ни еды, ничего нам не дали. Мы пешком шли до Калача. За двадцать дней прошли 500 километров. В Сталинграде нас посадили на пароходик до Саратова, а оттуда на поезде до Уральска. Программу СБ я закончил весной 1942 года.

Летом 1942-го мы летали на УТ-2. Я лечу, со мной товарищ сидит, а потом меняемся, и он идет по маршруту. Так и летали на УТ-2, пока «Илы» ждали. Они пришли к осени 1942 года. Я даже успел побывать в колхозе — делать в училище нечего, нас отправили в колхоз Макарова. Я там заработал 156 трудодней, за которые дали картошку (я ее инструктору отдал) и табаку. Зимой переучились на Ил-2. Надо сказать, это было непросто, хотя были спарки. СБ и Ил-2 совершенно разные. СБ — двухмоторные, легкие, а тот тяжелый. Бежит, бежит…

В марте месяце 1943 года нас выпустили младшими лейтенантами и отправили в ЗАП в Кинель. Там мы пробыли месяц. Потом пришел подполковник, отобрал 20 человек в Первую гвардейскую дивизию. Нам дали четырехмоторный ТБ-3. Мы залезли в бомболюки, там тепло, моторы греют, и на бреющем полете полетели в Котельниково.

— Какой налет у Вас был после училища?

— На По-2 налетал 20 часов. Много посадок. Взлетел — сел, это 5 минут. На Р-5, СБ, Ил-2 еще часов 30.

— Говорят, в училищах бензина не было, кормежка ужасная…

— До начала войны кормили как на убой, а потом — сухой паек и шагом марш на восток. В Уральске были трехъярусные нары, столько вшей было, не успевали их бить! Мы сжигали свитера в печке. Плохо было с одеждой — все обтрепались, пока шли пешком. Было голодно — давали какую-то баланду. Один парень потерял сознание и разбился на СБ, потому что нормальную еду, в основном пшенку с мясом давали, только если ты летаешь. А в Уральске, знаешь, какие морозы? Летали так. Из группы в десять человек инструктор выбирал одного-двух, доводил до конца и выпускал.

Сначала в дивизии нас тренировали. Пока была передышка, нас учили стрелять, мы летали на боевое применение — парой, четверкой. У кого получалось, тех постепенно вводили в строй. Так мы летали месяца полтора. Кормили на убой: мы были худые, и нас пока откармливали. В мае нас распределили по полкам. Я попал сначала в 655-й, а потом воевал в 75-м гвардейском. Мы перелетели в Новошахтинск, а там уже начались боевые действия. Летали на аэродромы Иловайск, Кутейниково, Волноваха. В первый раз летали в тыл, далеко, за 70 километров. Это тяжело было. Потом нашу эскадрилью — командиром эскадрильи был Прудников — перебросили в Ейск, топить баржи и катера, которые по морю поставляли технику в район Таганрога. В эскадрилье нас было 6 экипажей и 4 истребителя в роли разведчиков. Разведчики как заметят что, так сразу нас поднимают. Один раз мы утопили здоровую баржу. Думали, взорвется, но она не взорвалась. Видимо, там техника была. Потом нас обратно забрали в Новошахтинск.

— Каково летать над морем?

— Приятно. Там всегда была хорошая погода, видимость — миллион на миллион. Горизонт, правда, в дымке. А вообще приятно лететь.

— Звук мотора по-другому работает, не страшно?

— Мотор всегда хорошо работал, звенел. Нас забрали обратно, и началась Миусская операция. Я сделал один вылет на передовую, а на втором вылете меня ранило. На пушки и пулеметы снаряды идут по очереди: осколочный, бронебойный, трассирующий. Мне осколочный снаряд попал в кабину и разорвался за спиной. Как дал, у меня аж пыль в кабине, приборы полетели, меня будто кто-то толкнул. Если бы попал бронебойный, он бы вышел, а тут осколочный… Всю спину осколками посекло. Я не мог дальше лететь, потому что сидел весь в крови. Садился вне аэродрома на живот. Там как раз был какой-то аэродром «подскока», у них была медицинская сестра. Помогли выбраться из кабины, перевязали. Я около месяца лежал в медсанбате, потом меня отправили в дом отдыха в Элисту. Там побыл дней десять, и — опять вперед. Дальше летали в Мелитополь, на Левобережную Украину, действовали по переправам и в Крыму.

Мы летали на Сиваш, у нас там погиб комэск. Мне тоже досталось. Зашел истребитель, как дал по мне. Я почувствовал: трасса пошла, по мне бьют, над головой пролетел бронебойный, разбил бронестекло. На сей раз тоже повезло. Если бы был осколочный, что было бы с моим лицом? А так мне только запорошило глаз. Вижу с трудом, хорошо, что аэродром от Сиваша был недалеко, километров за двадцать. Быстро сел, дал ракету — прибежали. Дней 10 не летал. Вытащили все осколочки, все время мазали зеленкой. Повезло!

А вот дальше. Наши войска уже вошли в Крым. Вся техника, которую немцы держали по Крыму — и с Керчи, и Сиваша, — стала оттягиваться к Севастополю. И мы — давай по аэродромам бить. Столько там скопилось техники! Зениток сколько!

16 апреля меня сбили на 56-м вылете. Пошли на 6-ю версту между Балаклавой и Севастополем. Здесь меня истребитель поджег. Знаешь, как у нас баки были расположены? Бак сзади меня, в плоскостях и подо мной еще. Вспоминаю иной раз, как мы сидели на пороховых бочках. Ранить меня не ранили. Я стрелку Борису Полякову, из Таганрога, кричу: «Прыгай!» — а он не отвечает. Видимо, немножко выпивши был. Почему? Потому что перед вылетом мы на своем аэродроме, в Доренбурге, уже на полосе выстроились, и тут приказ: отставить. На следующий день, с рассветом, вылетели. Видимо, он где-то… Уже моторы работали, уже начали взлетать, он подбежал, на плоскость запрыгнул и туда махнул, в свою кабину. Зря он махнул. Я полетел бы без него — он остался б жив. Он был стрелком у Ванюшина, у командира полка. Потом ко мне перешел.

И самолет загорелся. Что делать? Огонь лижет, особенно с левой стороны, с правой вроде ничего… Ожоги не заживают здорово-то. Целый месяц после этого у меня лицо было красным — там, где шлем был, там старая кожа, а на открытых, обгоревших местах отрастала молодая… Что делать? Стрелок не отвечает. Самолет горит. Только прыгать.

— Почему не сажать?

— Сгоришь. Горит бак, сядешь — бак разорвется, другие баки будут взрываться, всё вспыхнет… Только прыгать. Я стал набирать высоту. Смотрю, у меня, видимо, что-то перебито: заклинило руль. И самолет не идет горизонтально. Хочу ручку отжать, не получается. Сколько он может набирать высоту? Потом потеряет скорость и сорвется в штопор. Я отвернул от моря в горы. Но далеко отойти не удалось, потому что не мог управлять… Что характерно, открываю фонарь, а он не открывается, его заклинило. Видимо, попал не один снаряд.

Между прочим, когда меня на Миусе подбили, тоже фонарь не открывался. Так мой стрелок, хотя ранен был — у него кровь текла, — вырвал всё. Нашел какой-то дрын, засунул куда-то там и открыл. А тут что делать? Я тогда худым был. Днем, когда летаешь, не хочется ничего есть. Выпьешь компота или чая — всё, больше ничего. Потом уже вечером, когда прилетим, выпьем по 100 грамм, один раз хорошо покушаем. Так что я худой был. Ноги в приборную доску — и двумя руками тяну. Немножко открыл — сантиметров на 20, голову просунул, меня здорово лизануло пламенем. Потом сообразил, повернулся плечами. Самолет уже находился в штопоре, в перевернутом состоянии, и я выпал. Там было 1000 или 800 метров.