Испепеляющий ад - читать онлайн книгу. Автор: Аскольд Шейкин cтр.№ 12

— Меня оскорбили, господа!

Полка, на которой лежит Шорохов, сотрясается. Один из спорящих пытается выхватить из ножен шашку, другой силится расстегнуть кобуру. Их обоих валят на пол.

Ссора, наконец, прекращается. Снова идет разговор — еще более пьяный.

— …р-революция… Кто ее устроил?

— К-какую р-революцию?

— Эту самую.

— К-какую?

— Которая в России была.

— Н-немцы устроили. В-вильгельм.

— Вильгельм на ре-революции трон потерял.

— И-и на тебе — беспорядки, брат на брата…

— Р-революцию спекулянты сделали. Любая безделица на вес золота.

— Бутылка самогона — три сотни.

— П-пойло. С души воротит.

— Еще поищи!

— Своей рукой бы поубивал…

"В мой огород, — думает Шорохов, вновь закрыв глаза. — "И на тебе — беспорядки…" Неправда, что". Перед тем три года русско-германской войны. Дошло все до ручки. Большевикам что оставалось? Решились взять власть, так борись…"

* * *

…Полустанок. Пережидают встречные поезда. Те по-прежнему тянутся, тянутся… Санитарные, товарные, пассажирские. Полувагоны с ящиками, тюками, углем. На открытых платформах старики, женщины, дети. Припорошены снегом, неподвижны. Судя по барахлу — беднота. Почему бегут? Что такое ужасное эти беспомощные, гибнущие от холода люди смогли натворить там, где прежде жили, коли уверены: пощады не будет? Или другое: подхватила стихия. Так ураган уносит листья не разбирая — зеленые, желтые, еще живые, засохшие.

Но люди же!

Попутчики его устали от разговоров. Все больше молчат. Случается — нервничают: "Нам срочно! Обязаны быстро доставить на фронт! Нас там ждут!"

"Не ждут вас там, поджидают", — думает Шорохов. Симпатии ни к одному из них он не испытывает. Глупы, нахальны. Оживляются лишь, когда на остановке в купе приходит Скрибный. Две-три коньячных бутылки, круг домашней колбасы вызывают восторг.

Шорохов приглашает угощаться. Скрибный, подмигнув ему, уходит. Ведет себя этот приказчик с поразительным тактом. Иметь такого любому хозяину — истинный клад.

Шорохов все время помнит о том, что, выражаясь языком Ликашина, он должен «наследить». Часто называет свою фамилию, предлагает выпить за одного попутчика, за другого. Приходят из других купе. Шорохов привечает и их. Иногда слышит за спиной:

— Сволочь, конечно, спекулянт. А так — ничего. Не мелочится.

— При его-то деньгах! Паразит. Из-за кого еще и гибнет Россия!..

"Всю Россию на мои плечи взваливаете, — думает он. — Эх, господа…"

* * *

…Курск. Вокзал забит беженцами. У стен, в проходах, на лестничных ступенях горы корзин, чемоданов, мешков. Воздух спертый. На полу грязь чуть ни по щиколотку. И опять — женщины, дети, старики. Томятся в холоде, смраде.

Помимо официального предписания: "Заготовитель такой-то, следует в район, определенный ему Управлением снабжений Донской Армии", при нем еще распоряжение на право пользования военным телеграфом, об освобождении его и нанятых им людей от мобилизации. Комендант станции — высокий худощавый полковник с синевой под глазами, выбритый, в английском мундире — бумаги эти смотреть не стал. Молча отстранил руку Шорохова.

— Взгляните, пожалуйста, — настаивает тот. — Дело безотлагательное. Ежели сомневаетесь, очень прошу, пошлите запрос.

— Вам надо в Щигры? — спрашивает комендант.

— В Щигры, Колпны, Охочевку, Мармыжи. На любую из этих станций.

— Но зачем? — комендант оборачивается к окну, некоторое время молчит, прислушиваясь к доносящимся со станционного перрона и, видимо, важным для него звукам, потом повторяет. — Зачем?

— Район моих заготовок.

Комендант все еще не отрывается от окна.

Как это понимать? Заморочен настолько, что не может довести до конца простейшего разговора? А, может, ждет, чтобы что-то ему предложили?

— Станции мне назначены Управлением снабжений, — говорит Шорохов. — Отказываться, выбирать не принято. Дело не в наживе, как многие думают. Хочется нашей многострадальной родине послужить, господу. Чтобы душа спокойна была.

Комендант, оглядывает его с головы до пят, усмехается.

— На вокзале толпа, — продолжает Шорохов. — Детишек особенно жаль, — он достает из бокового кармана пиджака еще заклеенную ленточками Донского казначейства денежную пачку в десять тысяч рублей.

— Почему все же вам сейчас туда надо? — спрашивает комендант.

— Там мои люди, — Шорохов кладет на стол перед комендантом деньги. — Заготовлено более сорока тысяч пудов ячменя, пшеницы. Не скрою, договор порядочный — на восемь миллионов рублей. При том условие: передать заготовленное интендантствам частей в прифронтовой полосе. Потому и надо лично присутствовать. Прибыть туда, пока есть, кому заготовленное принять. Иначе для меня все погибло. По человечески прошу вас это понять, — он указывает на деньги, которые комендант будто не заметил. — Дар мой на сирот.

Комендант подходит к двери, приоткрывает ее, зовет:

— Дежурный!

Что за этим последует? Уличат в попытке дать взятку?

Входит молоденький офицерик вроде тех, с которыми Шорохов только что ехал. Комендант кивает в строну денег:

— Передайте хозяину буфета на сирот, — он оборачивается к Шорохову. — Так?

Офицерик забирает деньги, уходит.

— В Щигры я вас отправлю, — говорит комендант. — Благодарите господа: туда идет состав с двумя ротами марковского полка. Но мой совет. Еще раз подумайте, стоит ли ехать. Очень там сейчас трудно…

* * *

…Они со Скрибным в «холодушке» у марковцев. Паровозишко слабенький, состав из десятка товарных вагонов тащит рывками. На подъемах еле вытягивает. Зато на спусках еще и гудит.

— Чего гудит? Дурак, — капризно кривит тонкие бледные губы безусый прапорщик в мундире с погонами из черного бархата.

Шорохов знает, что машинист их паровоза так предупреждает возможный встречный поезд, но, чтобы начать разговор, отзывается:

— Потому и гудит, что дурак.

Кто такие марковцы, ему известно. Офицерство. Народ отчаянный. Презрение к собственной смерти у них не бравада, цвет погон — знак вечного траура по убитому командиру. Личности для них святой.

Сидит он с этим марковцем плечом к плечу на винтовочном ящике возле чугунной печурки. Прапорщик не отрывает глаз от огня в ее топке. Жгут в ней эти господа доски, выломанные в той части их вагона, которая прежде была разгорожена нарами.

Окошки под потолком вагона без стекол. Заколочены. День ли, ночь? Впрочем, какая разница! Главное свершилось — едут.