Что случилось с отцом. Я уже много месяцев не был в той секции.
Я знал, что безопасность глядит на меня. И гадал, заметил ли он меня, осознал ли, конечно, что я человеческое существо. Свету там было мало, но я это знал. И что теперь со мной, что предстоит. Извращенные мозги этих людей теперь у нас в головах. Дети учатся ненавидеть. Мальчики обретают ответственность, но знак ее – степень этой ненависти. Они становятся способными на все большее насилие, на пытки. Мера ответственности подростка это те пытки, которые он способен довести до конца. И если говорить о пытке, чем она может быть. Мозги не могут кричать. Мозги у меня имеются. Я только киваю. Я знаю, что могут сделать эти люди. Женщина-танцовщица вернулась, вошла в нашу комнату, старухи подвинулись, освобождая ей место, она смотрела лишь в пол у своих ног, ни влево, ни вправо, пока опускалась, садясь. Я знал, что крупная женщина тоже вглядывается, что поймет, я не сплю.
36. «у нас свои позиции»
Что за девушка со мной? Она со мной не делила. Мою постель. Я так и сказал. Она больше не делила со мной постель. Не знаю, почему. Она
Она женщина, он мужчина, я он, он мужчина, не женщина, мы отличаемся друг от друга. Я не знаю. Да. Как интимные, продолжались. Делилась доверенностью, своими секретами. Моими не моими, секретами делиться непросто. Она шепталась со мной попозже вечером. Я смотрел, как она смеется. Это было в ту ночь, я с другими ушел из комнаты. Она тогда смеялась, да. Заграничный журналист увидел, что я ухожу, и пошел за мной. Ты не то, что разные прочие, сказал он.
Это почему? сказал я.
Ты сам по себе, сказал он, отдельная личность.
Я иногда не могу припомнить. Я тогда остановился с ним. Почему он так со мной говорит? Я сказал, Ты дурак? Очень на то похоже.
Но он имел уверенность. Он улыбнулся мне. Я мог бы убить его тогда, мог бы убить, пришлось от него отвернуться, я не сумел этого скрыть. Я думал сказать ему прямо, как я научился. Да, был научен, он так говорил. Но тогда он мог бы использовать это, потому что он такого и ждал, это ему и было нужно. Да, он подстрекал, это было его подстрекательство. Друг, сказал он, и я опять повернулся к нему, рассмеялся ему в лицо, Это я твой друг?
Да, сказал он.
Нет.
Но я же тебе друг.
Ты мне не друг.
Я мог бы стать тебе другом, если бы можно.
Ты дурак, что так несправедливо относишься к нам. Ты не понимаешь, не можешь, и не научишься. Вот ты.
Да, он был дураком и я мог убить его. Но о чем эти показания? Я могу официально доложить обо всем. Скажите мне? Какие требуются детали? Если мне известны, я могу об этом сказать, я заявляю только правду.
Что еще, что там еще было?
Не сейчас, не для меня, для нас, говоря о нас, обо всех нас, или наших.
Другая девушка тоже, могу и о ней рассказать. Сзади меня шел разговор, включая трех безопасностей совместно с другим, заграничный журналист тоже присутствовал. Разговор свернул на женщин, и один из трех, который говорил шепотом, был наиболее убедительным. И это удивляло других слушателей, нас снаружи той группы. Он сказал, что каждый раз, как смотрит в зеркало и видит себя, у него сразу встает, и повторил это с жестом, сделав жест. Не секретно, но чтобы все вокруг видели.
Трое безопасностей хохотали, хлопали его по плечу, отличный малый. Заграничный журналист тоже. Он был там, но отодвинулся, чтобы показать расстояние от них. Для нас. Я так это понимаю. Он не стыдился. Ему требовалось отделиться, их от себя, но не из стыда. Я так не думаю. И при этом для нас, чтобы мы приняли его во внимание, отметили, как объект большей предосторожности.
Те безопасности относились к нему не так. Он был одним из них. Возможно, не из них, но и не из нас, это определенно.
Место было ограничено и всем оставалось только слушать, и их жесты. Конечно, женщинам, детям, также старухам. Всем. Да, высокомерие, что они продолжали, но в какой форме, что за форма у этого высокомерия, наверняка в гаком высокомерии есть ирония? Это было не обычное высокомерие безопасностей или мужчин, я видел и другие формы. Что это было, может что-то еще, я не знаю.
Происходили те самые ужасные вещи, жуткие инциденты. Они случались, это совершенно определенно. Все мы знали о них. Я и сам был намечен, да, остерегался
Я могу рассказать о снах, о предчувствиях. Он снился мне, как будто старый знакомый, тот, что говорил шепотом, я могу опознать его, потому что мы там стали друзья, да коллегами, во сне. Теперь-то он мертв, тогда нет. Была близость или привязанность, из которой возникали явственные расхождения. Чтобы не задерживаться на этой старой истории, мы расходились во взглядах, а это привело к борьбе между нами, к продолжительной войне. Те, кто знал нас, удивлялись, что мы так воюем. Да мне и самому надоело. И наше знакомство прервалось. Я слышал истории про него. Не дружба, знакомство, я так и сказал.
Сон, это только сон. Кое-кто думал, я все хочу знать, они мне и рассказывали. Была одна девушка, и другие тоже, женщины, старухи, нет, мальчиков, по-моему, не было. Но во мне была любознательность, ожидание дурных новостей. Мне не сообщали этих сведений, мне. Нам, никому из нас.
Заграничный журналист заговорил. Спросил, могу ли я его успокоить. Да, я бы его успокоил, уж я бы успокоил.
Вот так все и было.
Я мог бы его успокоить. Насчет других не знаю. У него были коллеги, я не знаю, друзья, и тоже с ранних времен его браться, я знаю, у него были, двое или трое. Здесь, в нашей секции, он ни с кем не разговаривал, думаю, только со мной.
Я не могу сказать, что он говорил.
Это были сны. Потом и он тоже умер. Меня удивило. Просто мне так сказали. Я не имел с ним встреч, наше знакомство прервалось.
Заграничный журналист сказал мне, Как это могло случиться, что он умер? Ведь такие размолвки всегда улаживаются, как же он мог умереть прежде этого.
Я сказал, Прежде чего.
Заграничный журналист уставился на меня. Что ты такое говоришь, это же преждевременно, его смерть преждевременна, почему так?
Заграничный журналист считал меня вруном. Почему? У него не было никаких оснований. Он думал, что я врал ему уже долгий период времени. Я отрицал ему это. Говорил ему, что его мнение обо мне не было бы таким высоким, если бы я мог так просто ему наврать, если он обо мне так думает. Разве что он был не такой уж и сообразительный человек. Люди так говорили. Но как это может быть? Ведь это конечно невозможно? Он был ожесточен, я говорил ему это. Некоторые гадали о его родных, что с ними случилось. Я нет. Я задавался вопросом о том, который говорил шепотом, и как заграничный журналист думал отойти от него и от товарищей, возможно ли это? Я считаю, что нет. Он думал сохранить дистанцию от них, пока в их компании, в компании также и нашей, думая, что мы можем поверить ему. Старухи и мужчины, дети, мальчики и девочки, все, кто могли присутствовать.