За бортом жизни - читать онлайн книгу. Автор: Стюарт Хоум cтр.№ 9

На следующий день подруга привезла распутнику его часы прямо в офис. Он дал ей за них пять тысяч фунтов, гораздо больше, чем дали бы в ломбарде, хотя они и стоили больше. Бизнесмен спросил о своих кредитках, бумагах и ключах. Спустя несколько дней моя подруга принесла ему все эти вещи, за что получила три тысячи фунтов, которые мы разделили поровну. Бизнесмен пытался выяснить, знает ли моя партнёрша, кто я, но она уверяла его, что все награбленное получала по почте.

Я часто подумывала о том, чтобы навестить бизнесмена, но не жалела, что отказала ему в этом по телефону. Поскольку к моей посреднице полиция не приставала, то через месяц я решила, что было уже безопасно звонить моему поклоннику-мазохисту. Он изнывал от желания меня увидеть, и хотя моя цена была просто непомерной, я думаю, он бы заплатил и больше. Он подъехал к Вентворт-Стрит и посадил меня в машину. В первый раз после секса я ушла домой пешком, но потом позволяла ему заходить ко мне в квартиру.

Мы целый год продолжали встречаться раз в неделю. Однако он так никогда и не начал меня содержать, чего мне очень хотелось. В конце концов, его затянуло в какой-то христианский культ, и он стал приходить реже. Иногда он возмущался моим порочным образом жизни и исчезал на целый месяц. Потом похоть брала над ним верх, и он приходил снова. Это продолжалось до тех пор, пока он не обручился с женщиной, разделявшей его веру. Больше я его не видела.

Сколду понравилась эта история, но мы зашли в тупик. Отсюда Адам мог идти только назад. Дальше идти было некуда. У меня не было желания говорить о Ричардсоне, поскольку, что мне сказать о Миссис Синклер и ей подобных, кроме того, что они мало меня интересуют? От Ричардсона мы могли бы добраться до Джойса, если бы Сколд захотел признаться, что моё описание Мэлдона показалось ему чересчур подробным и напомнило описание ящиков стола Блума в «Улиссе». А я ведь в своём коротком рассказе даже не дошла до Мэлдонской солевой компании!

Было бы неверно с иронией относиться к неспособности Адама постичь историческое значение выбранного им вида искусства. Ричардсон просто поставил перед представителями среднего класса зеркало, в котором они почти узнали себя. Читатели «Памелы» или «Клариссы» были похожи на детей, которые, вглядываясь в отражение, ещё не совсем узнают в нём собственные черты. Это был нарциссизм, поскольку настоящее самолюбие требует от человека такого самопонимания, которым буржуазия не обладает. Если роман требует тонкого чувства времени, то самое время посмотреть на роман со стороны.

Именно это Адаму — типичному представителю словоохотливого класса — было недоступно. Он хотел уцепиться за ускользающий момент и воспроизвести его в художественном произведении. Его интерес к национальному вопросу заставлял его рассматривать явления проституции — не как один из примеров в парадигме классовой эксплуатации — а как способ подтвердить ту фундаментальную женственность чувствительного художника, с образом которого он идентифицировал себя самого. Сколд пытался отмечать время, не обращая внимания на эффекты пуританского круговорота. Сколд не любил признавать, что историческая аргументация неизбежно влечёт за собой конфронтацию с силой.

Слепо доверяя стереотипам культуры, Сколд был неспособен понять, что его литературные идолы — Филдинг и Диккенс, ставившие фабулу выше описания характера героев — заводили в тупик даже с точки зрения буржуазной эстетики. Джейн Остин снабдила более полезным чтивом людей серьёзных, привыкших пофилософствовать, наблюдая вылетающий из чайника пар и разбираясь в тонкостях брачных контрактов. Пар из чайника действительно представлял собой яркий пример взаимодействия количества и качества, но, как и Фрэнк Ливис, Адам ничего не смыслил в эффекте конденсации.

Покуда я предавалась мысленному созерцанию того, как количественно увеличивая температуру воды, можно, в конце концов, получить её качественное изменение, у Сколда задымилось. Он сунул мне в руки свой член, и как только я отсчитала необходимую сумму, он наказал мне ласкать этот переполненный желанием аспект его натуры. Мои пальцы прикоснулись к члену и сомкнулись на нём. От моей нескромной хватки он затвердел. Адам обнажил живот и жалобно застонал. Его прибор запульсировал и удлинился в моих руках чудесным образом. Думая, что меня возбуждает французский, он называл меня mademoiselle и ma petite belle [3] . Его акцент был шокирующе плох.

Я смотрела на его конец, чтобы определить необходимую силу трения. Сморщенный мешочек под членом болтался из стороны в сторону, пока я дрочила. Я схватила расслабленную кожу, которая больше не могла прикрывать его лакомый кусочек. Я сжимала и разжимала руку. Je vais jouir! Мои движения стали сильнее. Я двигала правой рукой вверх-вниз, как будто доила корову. Внезапно поток горячей спермы залил мою руку, почти достав до шеи. Я продолжала дёргающие движения, пока вспененный придаток не выскользнул из моих липких рук.

Я подлила себе бурбона, и Сколд забормотал что-то про «Эстер Уотерс» Джорджа Мура. Эта книга когда-то пользовалась скандальной популярностью, поскольку содержала отрывки, описывающие рождение ребёнка, но во мне эта книга интереса бы не пробудила, если бы не двадцать первая глава, в которой героиня, именем которой назван роман, отвергает идею стать проституткой. Несмотря на то, что в ранних работах Мура чувствовалось скандальное влияние французского реализма, роман «Эстер Уотерс» был даже более скромным, чем «Нана» Золя. Джеймс Джойс рассудительно забраковал Эстер Уотерс, назвав книгу лучшим современным романом о жизни в Англии. Классический пример того, как слабая похвала может оказаться проклятием.

Адам не хотел лишиться иллюзии того, что проститутки выбирают свою профессию скорее из собственной наклонности, нежели из экономической необходимости. Мне казалась абсурдной его уверенность в том, что один тип рабского добывания зарплаты был более предпочтителен, чем другой, или вообще, был предметом выбора. Вся поглощённая им литература, предупреждавшая, что общение с проститутками навредит его здоровью, как раз и распалила желания этого рассуждающего об этике лицемера. Женщина вроде меня, чей колчан был открыт для любой стрелы, которая любила всех толстосумов и презирала всех нищих, такая женщина становилась опасной, когда её трахали, при этом объясняя ей, что она порочный элемент.

Я не была ни за проституцию, ни против неё. Моим художественным ориентиром в бесстыдном проектировании этих древних образов проститутки на породившее их общество, был Борани, легендарный антихудожник восемнадцатого века, которому платили за то, чтобы он заштукатурил средневековые фрески в соборах Сен-Дени, Тура, Анжера и Шартра. Малевич мог бы перевернуться в гробу; замазывание белой краской художественных триумфов прошедшего века делало смешным и белое на белом, и чёрное на чёрном. Я ни на йоту не дорожила традиционной историей авангарда. Обрывание традиций неизбежно означало непримиримость к прошлому.

Адам был истощён. Чтобы его оживить, я заявила, что закон о вымогательстве был публичной профессией бесстыдного обмана, связанного с кровосмешением. Это преступное искусство состояло в том, что проститутка отдавалась мужчине, причём всё было обставлено так, что через некоторое время появлялась третья сторона, обнаруживавшая их в одной постели, и просила денег, в противном случае, угрожая неприятной сценой с мужем неверной женщины. Более поздние юристы, такие как Чикаго Мэй, Дач Гас и Кид Макманус называли закон о вымогательстве травлей, но я предпочитаю термин шестнадцатого века.