Большая охота на акул - читать онлайн книгу. Автор: Хантер С. Томпсон cтр.№ 101

Никакое тупое безумие, разумеется, себя не оправдало, и в награду за глупую верность Гитлеру Шпеер провел двадцать лет в тюрьме Шпандау как один из главных военных преступников Германии. Гитлер был последователен до конца. Он не питал пристрастия ни к камерам, ни к залам суда (если, конечно, там не заседали его люди), поэтому, едва узнав, что русско-американские танки громыхают в предместьях Берлина, он спустился в личный бункер и покончил с собой и со своей верной любовницей Евой Браун при помощи, как говорил кое-кто, очень элегантного позолоченного вальтера.

Никто не знает наверняка, потому что вскоре после этого бункер выгорел. А единственным якобы свидетелем смерти Гитлера был его личный адъютант и советник Мартин Борман, который то ли сбежал в последний момент, то ли сгорел до таких неопознаваемых головешек, что его тело так и не нашли.

Все, знавшие Бормана, ненавидели его и боялись, даже Гитлер, который, по всей очевидности, обращался с ним, как с домашней коброй, и мало кто из переживших рейх поверил, что он погиб в том бункере. Они твердили, мол, он слишком злобный и изворотливый, чтобы просто так погибнуть, и бытовало предположение, что Борман тщательно организовал план собственного бегства и начиная с зимы 43-го подправлял его изо дня в день.

Военная разведка Западной Германии ныне числит его среди официально умерших, но многие в это не верят, потому что он то и дело возникает где-нибудь, вроде Асунсьона, Парагвая, бразильского Матто Гроссо или в Озерном краю Аргентины.

Борман был Тексом Колсоном своего времени, и его странные отношения с Гитлером, похоже, не слишком отличались от параноидальных фрагментов отношений Никсона с Колсоном, о которых стало известно из ныне бесславных «расшифровок записей Белого дома» за апрель 1974 года.

* * *

Весьма неприятные выходят параллели, и попробуй я написать такое два года назад, вполне мог бы, открыв неделю спустя New York Times, увидеть, как меня громит на всю полосу Пат Бьюкенен, а на следующий вечер меня, вероятно, избили бы до полусмерти наемные громилы Колсона в закоулке позади здания Национального клуба прессы – не в прямой видимости, но не так уж далеко от Белого дома.

Но, как говорит Томми Раш, «Times не про сейчас, а про то, как было раньше».

Истинная правда. Тут сомнений нет никаких. Но после того как вчера вечером я посмотрел новости по всем трем телеканалам, а утром прочитал статьи о Никсоне в сегодняшней Washington Post, у меня возникло жутковатое ощущение, что и нынешние времена не совсем такие, как кажутся.

Как-то странно и расплывчато прозвучала главная вчерашняя теленовость о драматичном и потенциально зловещем решении Верховного суда США отложить традиционные июньские каникулы и проработать июль напролет, чтобы вынести решение, которое, по всей видимости, станет историческим. Подтолкнет к нему предпринятая то ли из дерзости, то ли с отчаяния попытка прокурора по особым делам Леона Яворски выжать из Верховного суда немедленное решение относительно того, имеет ли президент Никсон право проигнорировать требование выдать шестьдесят четыре магнитофонные записи и прочие документы Белого дома, предъявленное особым прокурором, чье назначение Сенатом США состоялось при крайне щекотливых обстоятельствах и чью независимость недвусмысленно гарантировал новый генеральный прокурор страны как условие своего вступления в должность.

Все три канала увидели в этом последнем повороте в Странной и Ужасной Саге о Ричарде Никсоне ошеломляющий и, вероятно, даже фатальный удар по его шансам удержаться в Белом доме. Сам факт, что Верховный суд готов отказаться от каникул и выслушать доводы Яворски, ясно свидетельствует, что, едва вопрос будет поставлен официально, по меньшей мере четверо судей (а в данном случае этого достаточно) готовы дать отвод аргументам Никсона со ссылкой на «привилегии исполнительной власти». По всей видимости, прокурор по особым делам одержал крупную победу и президента ждут большие неприятности. Только Дэвид Шумахер по ABC очень коротко намекнул, что в штате Яворски никакого празднования не намечается. Но не сказал почему…

И, черт меня побери, мне-то откуда знать?

Какое-то время я над этим размышлял, но на ум пришел лишь рык президента Эндрю Джексона, когда Верховный суд пошел ему наперекор в вопросе о передаче федеральной земли индейцам-семинолам. Джексон, ветеран войн с индейцами, воспринял это как личное оскорбление: «Судьи приняли решение, пусть-ка попробуют провести его в жизнь».

У Иосифа Сталина лет сто спустя были сходные взгляды на римско-католическую церковь. Есть анекдот о том, как после пяти суток запоя он впал в ярость, накрутив себя мыслью, что к рассвету воскресенья на Пасху каждого католика в Москве следует распять на телефонном столбе. Такое заявление нагнало страху на Кремль, потому что сотрудники Сталина, как и Колсона, знали, что он «способен почти на что угодно». Когда он чуть успокоился, один из советников предположил, что массовое распятие русских католиков – безо всякой на то причины – скорее всего, разъярит Ватикан и, без сомнения, вызовет гнев папы. «Имел я этого папу, – пробормотал в ответ Сталин. – Сколько у него дивизий?»

Определить первоисточник таких анекдотов затруднительно, но налицо постоянство концовок, благодаря которым они врезаются в память. Особенно когда задумываешься о жутковатой картине: человечек на грани психоза, с мозгами мелкого мошенника и огромной властью, когда красная кнопка всего в шестидесяти секундах от обкусанных до крови ногтей, делает все возможное, лишь бы спровоцировать адскую конфронтацию с высшими юридическими и законодательными институтами своей страны.

А ведь именно этого последние три месяца добивался Никсон, а если прав Стюарт Олсоп, то с 18 июля прошлого года. Это ведь в ту среду на совещании в Белом доме, по его словам, «было принято единогласное решение не предавать огласке записи разговоров».

Хотелось бы поговорить со Стюартом Олсопом о том совещании, но в прошлом месяце он умер от лейкемии, написав несколько очень откровенных и временами ернических статей о своей скорой смерти от заболевания, которое, как он уже два года знал, медленно и неизбежно его убивало. Я не знал его лично и, как журналист, редко с ним соглашался, но все, что он написал, отличалось порядочностью и личной заинтересованностью… и было невероятное чувство стиля, сила и мужество в том, как он умер.

При всем его политическом опыте, при всех его друзьях в высших эшелонах власти Стюарта Олсопа, похоже, до самой смерти ставила в тупик реальность Уотергейта и его мерзкие последствия для идей и людей, в которых он верил. Как один из ведущих вашингтонских журналистов он имел доступ, например, к стенограмме совещания в июле прошлого года в Вашингтоне, когда Никсон с горсткой приспешников всерьез задумались, что делать с бобинами безобидного с виду целлулоида, внезапно превратившимися в бомбы замедленного действия. Факты Олсоп принять мог, но не реальность. Как и большинство тех, с кем он вырос, Стюарт Олсоп родился республиканцем.

Это в той же мере стиль жизни, как и продуманная политическая философия, и к привилегиям прилагается некое noblesse oblige.