Портрет Невидимого - читать онлайн книгу. Автор: Ханс Плешински cтр.№ 24

Но в 1983-м мир еще полнился надеждами.

Политика, как казалось, стала управленческой и распределительной работой, которой занимаются компетентные чиновники, и теперь вполне соответствовала тезису Вильгельма фон Гумбольдта: [143] «Чем меньше люди замечают государство, тем оно лучше». В ситуации всеобщего благоденствия предвыборные лозунги партий уже никого не воспламеняли. Люди постепенно расслабились, в чем нет ничего плохого, но тем больше тревожила — на этом фоне — продолжающаяся гонка вооружений: оснащение армий ракетами средней дальности SS-20 и «Першинг». Ни один человек, будь то на Востоке или на Западе, не желал ядерной войны, которая привела бы к уничтожению всего живого. Тогда же обнаружились и другие разрушительные факторы, грозящие из более отдаленного будущего: земной шар, представляющийся нам все более хрупким, может погибнуть в результате истребления животных или загрязнения атмосферы. Формировались первые объединения для защиты окружающей среды. Фолькер и я поехали на «зеленом автобусе» в Вакерсдорф, где крупные промышленники при поддержке местной администрации вырубили сколько-то квадратных километров леса, чтобы построить завод по переработке плутония. Полицейские — похоже, впервые — разделяли чувства сотен тысяч возмущенных людей, не желавших подвергнуться облучению. Константин Веккер и музыканты рок-группы «БАП» [144] на импровизированной сцене под брезентовым навесом исполняли песни протеста. Мы с Фолькером провели ночь под открытым небом — между лотками, торгующими люля-кебабами и самодельными свечами.

— Мне тут не нравится, — признался Фолькер.

— Да, но без таких акций не обойтись. — И я перевернулся на другой бок в неудобном спальном мешке.

Чтобы мы чаще бывали вместе, Фолькер нашел для меня подработку у себя в галерее. Я занимался уборкой, дважды в неделю. Это не требовало больших усилий. Кисточкой из перьев я обмахивал бороды и бюрократические физиономии римских императоров. Глаза императриц светились рафинированной политической расчетливостью. Готовясь позировать для вечности, Агриппина и Юлия Домна, мать Каракаллы, вплели себе в волосы драгоценности, будто желая сказать тому, кто будет на них смотреть, пусть даже через две тысячи лет: «Только с такой прической и можно править! Уничтожьте варваров! А потом посадите виноград…»

Рауль Потоси, когда-то уже смирившийся с существованием Иенса (как неотъемлемой части приватной сферы Фолькера), теперь скептически наблюдал за мной, снующим с метлой в руках по помещениям галереи. Фолькер и Потоси были больше чем деловые партнеры: они были друг для друга живым резонансом, опорой.

Потоси, думаю, воспринял мое появление как опасную помеху, нарушающую близость между ними двумя и вообще их душевное равновесие; как угрозу для «интеллектуальной невинности» Фолькера и процветания их совместного предприятия. Как и других, меня смущал и завораживал взгляд всемогущего старшего галериста, который даже сигарету зажигал не иначе как спичкой марки «Лорд»: «Лондон… Кинниус, [145] срочно пошлите телеграмму в Лондон… По поводу той красной картины… «Хазенкамп» [146] перепутал гуаши».

Я принимал участие в их обедах, состоявших из жареных колбасок и ягодного крема. Вместе с Фолькером тащил через весь центр города двухметровые акриловые полотна. Перед открытием очередной выставки забивал в стену гвозди. Издаваемый Потоси журнальчик распространял тоже я — в разных музеях и выставочных залах. Так постепенно происходило мое врастание в жизнь галереи.

В течение трех или четырех лет мы с Фолькером почти каждый вечер ужинали после работы в кафе «Адрия» на Леопольдштрассе (куда приезжали на метро). Там — чаще всего за круглым столом у окна — собирались не только сотрудничающие с нами художники.

Прибился к ним и один приват-доцент, чья жизнь, казалось, целиком сводится к изучению верхних галерей в цистерцианских аббатствах. К нашей компании присоединилась и некая поэтесса, время от времени возобновлявшая попытки отреставрировать принадлежащее ей старинное крестьянское подворье в Андалусии. Другая, менее разбрасывающаяся артистическая натура — художница — работала исключительно в технике рисунка карандашом по пергаменту. Центром этих ежевечерних сборищ всегда был пользующийся всеобщим уважением Потоси, который прислушивался к разговорам и сам изредка подбрасывал ключевые слова: «Раушенберг… [147] Музей Боймансван-Бойнинген, Роттердам».

За столом художников не звучали праздничные фанфары, как это в обычае у актеров. Актеры много цитируют, так что собственную их сущность распознать трудно. Живописцы же ломали голову над вещами трудноуловимыми, но тем не менее составляющими самую суть жизни и искусства.

— Жир.

— Да, компактный кусок жира.

— Но он растает. Жир ведь., это масса и движение, затрудненное.

— Бойс [148] всегда ставит глыбу жира в углу.

— И на первый взгляд это застывшее движение на помещение никак не влияет. Но жир, хоть и находится с краю, может в любой момент затопить середину. Жир — вещество субверсивное. Даже если глыба жира размещена в углу и пока не тает, в зале возникает огромное напряжение. Настроение подготовки к чему-то. Или — надвигающегося конца.

— Жир подразумевает нас?

— Как это?

— Ну, в смысле: еще сохраняющееся топливо. Загрязненный, а все же горючий материал.

— Полыхающий!

Мысли будто бродили вокруг стола. После каждой фразы кто-то повторял: «Жир — это масса и движение». Разговоры об изобразительном искусстве были неизмеримо дальше от проблемы сюжетного действия и конкретных персонажей, чем разговоры о театре или литературе. Живописцы и скульпторы давно работали с более текучими понятиями, с большей свободой, чем это позволяли жесткие слова, образующие текст. В «Адрии» речь никогда не заходила о таких категориях, как добро и зло, — там говорили об «убедительности изображения», об открытии новых пространств с помощью красок, линии, камня.