Минеральный джаз - читать онлайн книгу. Автор: Заза Бурчуладзе cтр.№ 33

Тридцать лет я живу в Ваке, в одном дворе с детской поликлиникой № 9 и лишь вчера в первый раз увидал гору, высящуюся прямо напротив моего балкона. Точнее разглядел. По левую от меня руку фуникулер с мерцающей, как дискотека, телевышкой, по правую — Черепашье озеро с верхней станцией канатки и сванской башней. Гора смахивает на высоченную волну или каменный цунами, нависший над городом. Точней на увеличенное фото взметнувшегося и застывшего вала, установленное на огромном биллборде вдоль всего Тбилиси.

Дражайшие девы, сейчас ночь, во тьме ничего не разобрать, но, поверьте мне, вся гора густо обросла ельником. Посреди обозримой ее части белеет, как лысина на темени мужчины, небольшая церковь, почти сливающаяся с серо-зелеными зарослями, сразу и не заметишь. Что ж тут удивительного, когда тридцать лет подряд не видел самой горы. Разве найдешь иголку в стоге сена? Кто, скажите мне, обладает — спрашивал один логик-император — зрением столь метким, чтоб хоть раз не споткнуться в потемках? Впрочем, вернемся к главному. Видите, дочери иерусалимские, посреди горы горит точка? Это, должно быть, свеча или лампадка за окном церквушки. Оттуда, надо думать, весь Тбилиси виден как на ладони. Зато церквушка из города почти невидима. Впрочем, головы на отсечение не дам, кто ж его знает, может, девять десятых тбилисцев видят ее отчетливо, как луну или гамбургер.

Богослуженья отправляет высокий сухощавый священник. Я видел его днем суетившимся на подворье; он то носил из дощатой пристройки к храму дрова, то раскапывал и боронил крохотный огород за ним. Насчет подворья я оговорился, храм ничем, кроме ельника, не огорожен. Если зрение меня не обмануло, пряди льняных волос лежали на его плечах, придавая ему сходство с бабой, ему было под пятьдесят, но он все равно напомнил мне «Девушку» Дебюсси. Выглядит как человек предельно порядочный, однако как знать, не заблуждаюсь ли я. Может, это хам или вор с жутким и отвратительным прошлым, который, удалившись от мира и затворясь, ищет спасения духа и изнуряет плоть постами и воздержанием? Не брал ли он в жены родную мать, не пустил ли на котлеты родного сына? Или, напротив, не явленное ли он чудо — беспорочный, как голубь, чистый помыслами или горлица, что ни утро, обращающая ключевую воду в благородное вино, а золу в уголь? А то ведь, черт же его знает, может, все и не так, как я тут наплел? В чем не сомневаюсь, так это в том, что за попом всюду, след в след, идет черное страшилище, высоченное, как конь, и донельзя тощий пес, так страшно помахивающий длиннющим хвостом, будто вовсе не пес виляет хвостом, а сам хвост псом. И я не удивлюсь, если вы скажете, что и этот сукин сын держит посты и легко довольствуется сухой коркой хлеба и дождевой водой.

Впрочем, ну их в болото — и одного, и другого, и третьего. Сейчас интересней вот что. Как вы, дочери иерусалимские, полагаете — если бы не Анна, увидел бы Грязный Гарри то, на что он смотрел на протяжении целых тридцати лет?

Что с того, что Анна не читала Пруста и Джойса? Что грамм гашиша предпочитает всем фортепианным сонатам Скрябина? Что роялистом полагает настройщика, кинологом — кинолюбителя, а Наполеоном — торт? Что отродясь она не видывала «Портрета Анны» Модильяни и при этом похожа на нее, как две капли воды. А быть может, даже видела, но не помнит? Ведь у нее память ежа. Что с того?

То есть как это «что с того»? Сам-то я чего бы только не отдал, лишь бы забыть все хоть на четверть минуты. И чего бы я не дал потом в придачу, чтобы услышать в эти мгновения дядино лиллибуллиро! Не отказался бы и от колумбийского кокаина… двух белых дорожек и свернутой в трубочку купюры. Наркотики занимают весь спектр, если присмотреться: белый, черный, зеленый, серый, желтый, прозрачный, хаки, кофейный, песочный, розовый и т. д., и т. п. United Colours of Drugs. Впрочем, чего уж там! Что с того, что я еще в детстве вызубрил Пруста с Джойсом? Что с того, что изучал почти все, начиная с палеозойского, мезозойского и кайнозойского периодов и заканчивая генной инженерией и компьютерными вирусами, не говоря уже о сонатах Скрябина и «Метафизике» Аристотеля? Умолчу и об исследованиях всяческих рифмов, алгорифмов и логарифмов, со всеми их электронами, протонами и нейтронами… Не потому ли сейчас у меня в башке полная каша и не потому ли уверен я, будто бы в Кривом Роге сплошь раскиданы кривые рога, а в Дубае повсюду растут одни дубы?

Не исключено, впрочем, и то, что я раздуваю из мухи слона и что Анна, мистика и фантастика тут вовсе не при чем, во всем повинны одни только очки. Выписал недавно один окулист. А прежде ухватил меня за чуб и впился в глаза взглядом столь пристальным, будто бы хотел меня загипнотизировать. Затем какими-то пластмассовыми щипцами он развел мне веки, рванув с такой силой, будто ставил капкан на медведя. От его могучего натиска на глазах у меня выступили слезы — думаю, они и вдохновили моего мучителя, ибо он продолжил начатое с удвоенным рвением. Определенно, ему что-то не понравилось, ибо он раз шесть влезал в мои глаза и снова вылезал наружу, за новыми инструментами. Тащил туда что попало. Но работал прилежно и играючи, не придерешься. Обшаривая каждый угол и закуток, он провел за моими веками столько времени, что мог бы без труда обнаружить там если не самих чертиков, то хотя бы их какашки. Наконец он вылез, выгреб весь свой инструментарий и обдал мне око резким лучом прилаженного ко лбу, как у шахтера, фонарика, отчего я долго не мог ничего ни разглядеть, ни разобрать. Еще он накапал какой-то жидкости мне в глаза — думаю, это-то и было колдовское зелье. Заставил разбирать на стене разноцветные буквы и геометрические фигуры, все эти манифесты футуристов. И, наконец, когда меня уже ничего не отделяло от полной слепоты, он заглянул в меня через странную установку, похожую на игрушечную двуствольную пушку, мутировавший микроскоп и неопознанный летающий объект одновременно, и установил: минус триллион, астигматизм, распад сетчатки, расстройство желудочно-кишечного тракта, вздутие печени… запомнить все, что он перечислял, думаю, не смог бы не один только я. Но увенчалось все водруженьем мне на нос очков с такими толстыми стеклами, что, открыв глаза, я задохнулся. В таких разглядишь не то что гору напротив дома, но и складки на лбу у черта, тужащегося на корточках за тридевять земель отсюда.

Ну, так что же, дочери иерусалимские, я изложил все без утайки, и вам решать, какая из встреч — с Анной или с окулистом позволила мне наконец обнаружить вышеупомянутую гору. Я уже говорил, что Анна многое перевернула вверх дном и во мне, и в окружающих меня фантомах, но ведь и старания окулиста не пропали даром, не правда ли? Не скажу с полной уверенностью, но полагаю, что сказались они в равной мере, то есть y = kx, с очень незначительным отклонением в ту или иную сторону. Впрочем, столь ли важны все эти мелкие различия, когда киллеру уже оплатили твое убийство, а киллер этот не более и не менее, как ниндзя?

Он всегда одет во все черное, с ног до головы, из разреза черной маски видны глаза. Они не горят, даже не мерцают, их не сочтешь развязными или игривыми, нетерпеливыми или повелительными, из тех, от которых враз свернулось бы молоко, на котором замешан Грязный Гарри, — нет, нет, что вы! — это мертвые глаза, как у куклы. Он подпоясан саблей работы чуть не самого Хатори Хансо с черной рукояткой и отливающей золотом перевязью. Движется легко, как перышко, воздушно, как тень. Взбежать по стене ему что раз плюнуть, он легко скользит по поверхности воды, повисает на потолке, молнией слетает по тросу с крыши многоэтажки. Такое увидишь разве только в кино.