Дом слепых - читать онлайн книгу. Автор: Марина Ахмедова cтр.№ 41

Еще в подвале ей страшно было представлять, как она выходит наружу, делает шаг в сторону, второй, третий. А идти было не страшно. Теперь Люда находилась в самой сердцевине своего страха – с городом наедине. Но ужас к ней не шел.

Обстоятельства вырвали ее из влажной темени подземелья, и она чувствовала себя застывшей в этом новом отрезке времени. Еще утром подвал представлялся бесконечным, она собиралась умереть в нем, так ни разу больше и не повидав город. В подвале Люда казалась себе мошкой, застывшей в янтаре. Будто кто-то дохнул на нее, окутал испариной времени, и она окаменела в произвольной позе, в бесконечности подвала. А когда луч солнца, нередкий в конце зимы, заглянул бы сквозь вентиляционное отверстие, то прорезал бы янтарную твердь, выхватил из него Люду – рвущуюся вон, но продолжающую стоять на месте.

Но вот и подвалу конец – Люда вышла на поверхность. Время не застывает, даже если ход его незаметен. Застывает лишь прошлое, а настоящее роняет на него луч света и видит в нем окаменевшие образы того, что уже было.

Люда идет вдоль трассы, вдоль своего настоящего. У любой дороги есть конец, и момент, в котором она идет, тоже оборвется, ему на смену придет что-то другое. Знать бы что. Но неведомо. А пока ей остается только идти.

Где-то неподалеку должно быть кладбище. Не лучший день Люда выбрала для того, чтобы навестить родню.

Она не страдала, когда умерла мать, только чувствовала пустоту в себе и вокруг. Пустота всегда имела для Люды значение, не была тем, чего нет. Пустота была субстанцией невидимой, заполняющей собой все полое. А если заполняла, значит, была пустота, существовала. Нельзя ее отрицать лишь потому, что глазам она не видна. Люда очень хорошо чувствовала пустоту.

– Ой, пусто мне… Пусто… – повторяла она, когда умерла мать.

Люда помнит, как голосила, изливая с потоком своего голоса пустоту на весь мир. Но в том-то и особенность пустоты – нельзя ее излить. Если пространство в сердце больше ничем не занято, то пустота в нем бесконечна.

Нет, то не были страдания, об этом уже говорилась. Они связаны, пустота и страдания, ведь пустота заставляет страдать. Вот и к Люде страдания пришли, но позже.

Идет она вот так же, много лет назад, сворачивает в аллейку, мимо кранта идет, поднимает глаза, а нету матери в окошке. И тут в Люде все ныть начинает, дрожать от беззвучного тембра. А раньше мать всегда у окна в кухне стояла, ждала, словно могла увидеть дочку, идущую по дорожке, окаймленной абрикосовыми деревьями. То были времена, когда мать была еще жива. Тогда же Люда открыла для себя одну забавную штуку про стекло.

Однажды ветер, распоясавшись, дунул на дерево, стоявшее под окном, дерево дернулось прочь, накренилось и проткнуло веткой оконное стекло. Стекло брызнуло осколками на пол, и ветер прошелся по стенам кухни, пузатому холодильнику, табуретам, кастрюлям. Бабушка заказала новое стекло, а к оконной раме прибила тонкую фанеру. Через неделю стекло вставили, а пока мать высматривала Люду через фанеру. Как только Люда появлялась у аллеи, мать доставала из шкафа глубокую тарелку и наливала в нее поварешку горячего супа. Ветер ничего не изменил. Тогда-то Люда и поняла эту забавную штуку – все прозрачно, и через фанеру можно увидеть того, кого любишь, главное – любить так сильно, как любила Любовь.

Правду бабушка говорила и про то, что дурная голова ногам покоя не дает. Да только сейчас голова была ни при чем. Голова думала вхолостую, грудь голосила по-пустому, а ноги вели сами. Люда свернула вправо, потом забрала левее. Линии старой дороги стерлись, и было уже не разобрать, где она проходила раньше. Глаза видели, но не узнавали, а ноги – угадывали направление.

Люде вспомнилось, как мать лежала в гробу. Тихая и торжественная. И не зря к ней такое воспоминание пришло – оно наложилось на декорации города, и пришлись они друг другу в пору – воспоминания и декорации. Люда слышала, что покойники усыхают. Но нет, ее мать в гробу как будто выросла, приобрела важность и значимость, которых при жизни у нее не было. И глаза ее, прикрытые веками, смотрелись выпуклыми, а Люда все время думала, что вот сейчас мать откроет глаза, взглянет на нее и увидит, наконец.

Что-то в ней надорвалось, в матери. А посмотришь на нее при жизни и не поверишь, будто было в ней чему напрягаться. Мать казалась бесхребетной. Бабушка называла ее бесхарактерной. Она как будто была продолжением старых вещей – пылью, невесомым слоем покрывающей их. Она казалась Люде мягкой тенью от ночника. А тень – она ведь тоже пустая. Да и что мать могла против бабушки? Бабушка жила за них за двоих, а иногда и за троих – себя, дочь и внучку. Бабушка с молодости привыкла всего добиваться – пособий, поездок для дочери в санаторий, дефицита, ставшего теперь старьем. И, наконец, кто, как не она, добился новой квартиры в доме для слепых?

Бабушка побаивалась людей, но делала это не за себя, а за дочку. «Охочие слепую обидеть всегда найдутся», – повторяла она. А вот мать людей совсем не боялась. Люда догадывалась, ее отец был охочим. Люда не знала, как его себе представлять. Наконец она начала представлять его пустотой. С одной стороны, он был – родилась ведь она от чего-то. А с другой – его не было – не видела ведь его Люда никогда.

И вот смотрела Люда на мать в гробу, смотрела. Три дня смотрела. И все время ей казалось, вот-вот та глаза откроет – слишком выпуклыми они были. Боялась зажмуриться или отвернуться, пропустить материнский взгляд.

В квартире тогда запахло по-другому. Воздух стал пыльным, будто кто-то постоянно махал у Люды под носом пуховкой от пудры. Люда открыла шифоньер – «Шанель» была на месте. Но все другие запахи куда-то ушли, даже маслянистый запах блинов, которые бабушка пекла на поминки. Блины высились на кухонном столе горками – пористые, с надорванными краями, казалось, будто и их присыпали слоем пудры. Этот запах шел от гроба и проникал в самые мелкие щели квартиры, в поры блинов, в поры кожи. Люда знала, эту пыль не возьмет ни пылесос, ни щетка. Мать уйдет, а запах останется. Будто мать сама после смерти стала пылью и легла толстым слоем на вещи, отчего те сделались еще старей.

Смеясь, Люда проговорила про себя мысль: она – дочь пыли и пустоты. До чего ж смешна эта мысль была.

Она сидела перед гробом, в груди давило, словно кто-то приложил к сердцу блюдце и нажал на него. Люда представила свое сердце. Сердце представилось круглым, похожим на блин, – пережаренное со всех сторон, с надорванными краями, маслянистое. Тогда она попробовала представить сердце матери, прикрыла глаза и увидела в груди у той вместо сердца пудреницу – черную коробочку. Мать приподняла в гробу руку, открыла коробочку, вынула из нее пуховку, повозила ею по спрессованному блину розовой пудры, махнула пуховкой, и пыль полетела, полетела.

Пыль, пыль, пыль.

Люда чихнула. Пудреница захлопнулась. Люда открыла глаза и продолжила ждать.

Она сидела долго, пока на кухне росли горки блинов. В голову приходили все новые мысли – тоже круглые и пыльные. Они приходили и складывались в горки абсурда, в бессмыслицу какую-то. Например, Люде подумалось, будто мать всегда была зрячей, она все видела, но при одном условии – когда на нее никто не смотрел.