Другая жизнь - читать онлайн книгу. Автор: Лайонел Шрайвер cтр.№ 88

– Наконец-то. Вот что было самое трудное!

Шеп сам себе удивился. Он заплакал. Он не позволял себе этого с тех самых пор, как впервые прочитал о болезни жены в Интернете.

Возможно, он и не подхватил си-дифф, порой риск воздержаться от неверного поступка сильнее страха ничего не сделать. Он растянулся на кровати, на той части простыни, что оставалась мокрой, и положил голову на грудь Глинис. Она провела рукой по его волосам. Должно быть, ей совсем плохо: это утверждение – их ежедневная реальность. Впервые со дня их ужина в «Сити Крэб» в душе появилась уверенность, что она счастлива. Ему никогда не приходило в голову: единственное, что способно сделать жизнь женщины по-настоящему комфортной и по чему она действительно скучает, – это возможность утешать.

Свежий, хрустящий номер «Нью-Йорк таймс» так и лежал на столе нераскрытым. У них был уговор – договор, как выражалась Глинис, словно в этом была большая разница. Но никто последние дни не читал газету, и прежде всего сама Глинис. Он каждое утро забирал ее с крыльца и клал на ту часть стола, где всегда сидел сам. Содержание служило определенным символом перемен, «новостей», но сам предмет был лишь деталью привычной утренней рутины;

Синий. Пакет, в котором лежала газета, был яркого кобальтового цвета. Этот факт казался не менее важным, чем статьи на первой полосе. Обязательное разоблачение, если такое происходило: все как обычно. В настоящем не существовало важных и мелких вещей. Кроме нестерпимой боли и мук, возвысивших многих почти до святости, все происходящее вокруг имело одинаковое значение. Уже не было такого понятия, как важность.

Эксперимент. События развивались на фоне лежащей на столе газеты. Как в былые времена, когда она еще вместе со всеми пила кофе. («Фу, как это можно? Фу».) Прошлого не вернуть. А занятия аэробикой: «Еще отвратительнее кофе. Как же можно? Фу».

Вставать тяжело. Трудно смотреть на страницы. Стараться не делать резких движений. И дело не в проблемах со зрением, правда. Глаза еще в порядке – единственный орган, который пока не подвел. «Сфокусировать взгляд», – скомандовала она себе. На мгновение расплывчатые газетные страницы приобрели четкость. «Исследования не подтвердили влияние диеты с низким содержанием жиров на возникновение сердечно-сосудистых заболеваний и рака». Хм. Как давно ее это заботило: обезжиренный творог, молоко с голубизной, от которого кофе приобретал сероватый оттенок, – пустая трата времени. «Комендантский час призван подавить беспорядки, вызванные акциями протеста сектантов…» Ирак. А может, в другом месте, какая к черту разница. Раньше она обратила бы на это внимание, но сейчас вся информация о войнах сливалась в единую коричневую массу. Шумы на заднем плане. Войны происходили во все времена, если ты не можешь их прекратить, зачем о них вообще думать. Закончатся действия в одном месте, начнутся в другом, пусть воюют где хотят. Для Глинис всегда оставалось загадкой, как люди способны заниматься тем, что фактически гонит их из дома.

Невероятно, когда-то она могла усидеть на этом стуле и не упасть, при этом перелистывать страницы. Она всегда читала колонку об искусстве, просматривала рецензии на спектакли и шоу тех, кого знала лично (с надеждой, что рецензии будут отрицательными, что должно было расстраивать, но не расстраивало). Вырезала рецепты из кулинарной колонки по… вторникам? По средам. Ее муж, напротив, лишь беглым взглядом просматривал заголовки. За ужином (за «тем» ужином, когда еда доставляла удовольствие: срок давно истек) она бы потчевала Шепарда еще и невероятными подробностями из статьи о…

О чем? Что осуждала прежняя Глинис? Впечатленная, она задумалась: планы по восстановлению Всемирного торгового центра. Почему комиссия отвергла проект?.. «Не могу вспомнить фамилию архитектора. Собственно, она не имеет ровным счетом никакого значения». (Еще одно откровение: она никогда не подозревала, что мыслительный процесс требует таких затрат сил. Думать, оказывается, так трудно. Получается, что всего несколько мыслей, столь кропотливо сформулированных, доказывали, что силы потрачены с пользой. Даже такая: раньше она прекрасно обходилась без этого. Сейчас это стало ее жизнью: просто существовать. Однако и это медленно утекало сквозь одеревеневшие пальцы. По силе болевых ощущений, например, как по величине приза, полученного за заслуги, можно определить, насколько она еще жива, и в связи с этим удивляло, почему награда столь велика.)

Все верно, это был особенный вечер. У нее было приподнятое настроение. Они с Шепардом посетили выставку, на которой были представлены макеты объектов, которые предполагалось возвести на месте башен-близнецов. Из семи вариантов, представленных на большом экране, Шепард выбрал, естественно, весьма традиционный квадратный небоскреб. Сама Глинис предпочла проект, как его звали, какого-то иностранца. Она был околдована его работой: коллаж из динамичных фрактальных конструкций – многогранная кристаллическая структура, словно взорвавшийся изнутри кварц. Случилось простое чудо: понравившийся ей проект оказался среди фаворитов.

Вечером следующего дня она пребывала в печальном настроении. Из утренней газеты она узнала, что тот дерзкий и так взволновавший ее проект был безжалостно раскритикован отборочной комиссией. Один за другим все элементы, благодаря которым работа обретала легкость, своеобразие, неординарность, были урезаны, сглажены, сделав творение мастера банальным и ничем не примечательным. Острые углы исчезли. Изначальный замысел художника лишился своей живительной силы, словно из него выкачали все соки, как и из самой Глинис, она стала неуклюжей – и «приземленной», как Петра называла ее лопаточку для рыбы. Таким же лишенным торжественности, радости, игривости суждено быть и новому Всемирному торговому центру, и самой Глинис в будущем.

Воспоминания накатывали и отступали: обида и негодование при мысли о новом здании. В те дни она была еще способна думать о красоте вещей, всех. О линиях и изгибах, во всем. Может, это восхитительно, когда в тебе столько страсти. Однако Глинис сомневалась. Она забыла, что будило в ней страсть. Она не помнила, когда газетные статьи вызывали эмоции. Она была не в состоянии погрузиться в те же чувства даже сейчас, когда села и прочитала от начала до конца статью о Болгарии. Болгария. Поразительно, что она до сих пор способна произнести это слово.

Возможно ли помнить так долго то, что никогда не будет твоим настоящим?

Вопрос ускользал в сторону, как фотография на только что перевернутой странице. Она старалась придать мыслям ясность. Нет. Невозможно. Прежде чем крупинки внутренней веселости скатились по столу и разлетелись по полу, Глинис, болезненно поморщившись, подумала: «Значит, все, что хранилось в моей голове, прогнило». Как если бы она сложила дорогие сердцу фамильные драгоценности на чердаке с протекающей крышей, где их бы погрызли мыши, они размокли от сырости и покрылись бы плесенью. Любовь к Шепарду- впервые он появился в ее квартире в качестве мастера, чтобы сделать прочный верстак и прикрепить его к полу, – стала неоднозначной, будто покрылась пятнами. Она не могла вызвать в себе желание. Она могла вспомнить пронзающее насквозь волнение от близости его широких, мускулистых плеч, но сейчас оно интересовало ее не больше, чем факт существования любого другого предмета, например столицы Иллинойса. Ее бенефис в «Сохо» в 1983-м – обласканное честолюбие, успех, волнительное ожидание восторга и страсти, шумное, пьяное веселье в «Маленькой Италии» после открытия… все смешалось в однородную густую массу, как книги, спрятанные под крышей в искореженных картонных коробках, навеки потерянные для читателя, размытые буквы, слипшиеся страницы, покоробившийся переплет. Воспоминания – единственный возможный вид деятельности из тех, что… она помнила. Прошлое можно воссоздать и из кирпичиков настоящей реальности. При необходимости вспомнить радость надо лишь ощутить ее руками. Значит, чтобы воскресить в памяти праздник в «Маленькой Италии» после ее персональной выставки, в ее распоряжении немедленно должны появиться: удовлетворение, оптимизм, честолюбие, восторг и опьянение. На собственном складе всего не найти. То немногое, что у нее осталось, – слова, похожие на закладки, забытые на пустых книжных полках. В ее распоряжении только недомогание, страх и – припасенная для особых случаев – случайно завалявшаяся нераспечатанная коробка с неистовой злобой. Помимо этого в ней лежат самобичевание, липкий черный гнев, просачивающийся наружу, обволакивающий, словно горячий густой деготь.