Дорога, автобус: мы узнаем автобус с парома. В автобусе — девочка. Она едет в Садек. К матери.
Дверь открыта. Можно подумать, что дома никого нет. Но мать здесь, в гостиной, спит, лежа в своем кресле. На сквозняке. Она не причесана. Рядом с ней у стены притулился Чанх. Девочка входит. Мать просыпается. Видит дочь. Улыбается очень нежно, слегка насмешливо.
— Я знала, что ты приедешь, — говорит она. — Ты боялась за меня?
— Да, я боялась, что ты умрешь.
— Не собираюсь. Наоборот, я отдыхаю. У меня словно начались каникулы. Я больше не боюсь, что они убьют друг друга… Я счастлива.
Голос ее прерывается. Она плачет. Молчание. Смотрит на дочь. Смеется сквозь слезы, словно увидела на ней что-то неожиданное.
— Что это за шляпа…
Девочка, плача, улыбается матери.
Мать тоже улыбается, задумывается, она не видит слез дочери, она видит только шляпу.
— Знаешь… она тебе идет. Вносит разнообразие. Это я тебе ее купила?
— А кто же еще? — Девочка улыбается — Иногда тебя можно подбить на любую покупку.
— И где мы это купили?
— На улице Катина, на распродаже.
У матери странный вид, кажется, что она пьяна. Она резко меняет тему разговора:
— А что будет делать Пауло? — спрашивает она.
Девочка не отвечает, мать настаивает:
— Кое-что он все же мог бы делать…Теперь ему уже не будет так страшно…
Девочка говорит, что ему всю жизнь будет страшно.
Мать задает вопрос Чанху:
— А по-твоему, чем бы Пауло смог впоследствии заняться?
Чанх отвечает, обращаясь к девочке:
— Он может стать бухгалтером. Он прекрасно считает. Или механиком. Он вполне способен чинить автомобили… Но то, что он будет бояться теперь всю жизнь, это правда.
Мать не хочет говорить о страхах Пауло:
— Да, это правда, так часто бывает… что такие дети, как он, дети с задержкой в развитии, прекрасно считают… иногда даже гениально… — Она снова плачет. — Я недостаточно любила Пауло… возможно, потому все и случилось.
— Нет. Не надо так думать, — говорит Чанх. — Это в крови, семейное.
— Ты думаешь?
— Я уверен.
Молчание. Мать говорит дочери:
— Знаешь, я все бросила. В конце концов земельное ведомство согласилось выкупить у меня верхние земли и бунгало. Этими деньгами я смогу заплатить долги.
Чанх смотрит на девочку и отрицательно мотает головой: нет, мать говорит неправду. Мать не видит Чанха. И даже если бы она его увидела, ей это было бы безразлично.
Молчание. Девочка смотрит на голые стены.
— Они взяли мебель, — говорит она.
— Да. И серебро тоже. А пятьсот оставшихся у меня пиастров я берегу для Франции.
Девочка улыбается и кричит:
— Мы ни за что не отдадим их китайцам. Мы больше ничего платить не будем.
Мать тоже улыбается:
— Да. С этим покончено. Навсегда. — Внезапно она начинает говорить совсем, как ее дети. — Дудки… Пусть утрутся.
Все трое смеются.
Пауло услышал смех и подошел к ним. Садится рядом с Чанхом, как и тот прислоняется к стене. Он тоже смеется тем же смехом, что и мать, прерывистым, громким. «Так смеются северяне», — говорил старший брат.
— За меня тоже не надо волноваться, — говорит девочка, — я все же сумею найти себе мужа.
Мать гладит девочку по голове. Пауло улыбается сестре.
Потом Чанх с Пауло уходят. Они идут за холодным несладким чаем, который мать пьет каждый день по совету Чанха, чтобы «остудить себе кровь».
Мать с дочерью остаются одни.
Мать предается мечтаниям об этой девочке, что рядом с ней, об ее девочке:
— И то правда… ты нравишься мужчинам. Ты должна это знать. А также то, что если ты им нравишься, то только благодаря тому, что ты сама из себя представляешь. А не из-за твоего состояния, потому что твое состояние… твое состояние, как на него не посмотри, равно нулю.
Она перестает смеяться.
А потом наступает молчание. И мать спрашивает девочку:
— Ты все еще видишься с ним…
— Да, — отвечает девочка и добавляет, — Он велел мне не возвращаться, но я все же хожу к нему. По-другому я не могу.
— Значит… ты с ним встречаешься не только из-за денег.
— Нет… — Девочка колеблется — Не только.
Мать удивлена, даже опечалена, тихо говорит:
— Ты, видимо, привязалась к нему?
— Возможно.
— К китайцу… это странно…
— Да.
— Значит ты несчастна…
— Немного…
— Какая беда… Господи, какая беда…
Молчание. Мать спрашивает.
— Ты приехала с ним…
— Нет. На автобусе.
Молчание. Потом мать говорит:
— Понимаешь, я бы очень хотела еще раз увидеть этого человека.
— Наверное, он не захочет.
— Не из-за денег, а ради него самого… А что касается денег, — она смеется, — столько я еще никогда не зарабатывала.
Обе смеются. Смех у них одинаковый, молодой.
Девочка смотрит туда, где стояла их мебель розового дерева, которую забрали ростовщики.
Она спрашивает, действительно ли на дверцах шкафов, что стояли в гостиной, были вырезаны кусты орешника и белки.
Она говорит: «Я уже не помню».
Мать рассматривает темные пятна на стенах, в тех местах, где стояла мебель. Она тоже ничего не помнит.
— По-моему, это были кувшинки, — говорит она, — Здесь на всем один и тот же рисунок: кувшинки и змеи. Какое счастье, что мы уезжаем отсюда налегке, без всякой мебели, без ничего.
— Когда мы все-таки уезжаем? — спрашивает девочка.
— Самое позднее дней через шесть, если только нас не задержит что-то непридвиденное, — Молчание. — Ведь я продала все наши кровати. Они были в очень хорошем состоянии. Вот о чем я буду жалеть, так это о кроватях… Во Франции кровати слишком мягкие… я плохо сплю во Франции. Ну что ж, тем хуже…
Молчание.
— Я ничего не беру с собой, — снова говорит мать. — И это такое облегчение… Мои чемоданы готовы. Мне остается только разобрать бумаги, письма вашего отца, твои тетради по-французскому. Да, как бы мне не забыть — талоны на покупку зимних вещей в «Самаритэн». Ты этого, конечно, не знаешь, но когда мы приедем во Францию, очень быстро наступит осень.