Дознаватель - читать онлайн книгу. Автор: Маргарита Хемлин cтр.№ 55

Мирон утверждает, что была.

Главное, безоговорочное и ясное — первоначально узел делал Евсей. Значит, Евсей и привез кисет. Мирон ему чужой. А Лаевской не чужой. Евсей бы к чужому с таким грузом не заявился. А Лаевская к родному, да еще и зависимому по всем швам, явилась с уверенностью, что все приказанное исполнит. Мирон Евсея не знал. Придумать его образ со слов Лаевской — зачем путаться лишнее?

Нет.

Тут и содержалась капелька правды, на которую Мирон опирался всем телом.

Кисет привезли Лаевская с Евсеем. Потом Мирон отдал его Довиду.

Это мне свидетельствует про что?

Это мне свидетельствует про то, что Евсей был с Лаевской в чем-то крепко заодно. И до того крепко, что потом застрелился, оставил своих троих детей и любимую жену на произвол.

Гроши, которые Зусель в Чернигов тащил и где-то потерял или еще что, — отдельная история. Может, они и не с кисета. Они — посторонние.

И может, Гришка про эти именно гроши и имел в виду.

Я даже не размышлял, а внутренне ползал и ползал вокруг кисета с золотом и бумажками в виде денег — про которые, кстати, Мирон ничего отдельно не сказал и даже вроде не заметил их особо, — аж до кружения во всем теле — с головы до пяток, с пяток до головы, и врастал в землю, вдавливался. А гора надо мной высилась и высилась. Высилась и высилась. Высотка, которую надо было взять. Несмотря на жертвы. Назло врагу.

В Рябину вошел ночью.

Вслед мне брехали собаки. И сам я себе показался собакой.

Бегаю, бегаю, как за своим хвостом гоняюсь. И нюх у меня вроде заварен: сильно горячим накормили. Или сам хватанул.

Сколько раз делал план. И каждый раз план срывался или отодвигался. И отодвигала его пухлыми руками Лаевская. Отодвигала и отодвигала. И не в определенную сторону, а так — вроде тарелку с невкусной едой.

Потому что она — Лаевская Полина Львовна — сытая по горло. Ей не к спеху.

А я — голодный. Мне срочно.

И ни разу за все время пути не вспомнил про исчезнувшего Зуселя. Про гроши, что у него якобы присутствовали, — сто раз. А про него как такового — ни разу.

В хату к Диденко не стучал.

Завалился спать прямо в саду под вишней. Ряднинка там валялась. Сухая трава в изголовье — наверно, старик дремал днем. Я на его место и пристроился.

Подумал с радостью: повезло. Никаких слов объяснять не нужно. Никого будить не пришлось.

Встал до петухов. Тихонько стукнул в окно.

Выглянула Любочка. Открыла дверь. Мы обнялись крепко-крепко.

Я шепнул, чтоб она пошла за мной.

Люба спросила на ходу:

— Что случилось? Ты надолго?

Повернулся к ней всем телом:

— Ничего не случилось. Сегодня мы с детьми уезжаем. Садись, надо важное тебе сказать — и пакуй вещи. Садись, садись.

Любочка опустилась на скамейку, на самый край.

Сказал:

— Довид Басин умер. Гришку и Вовку мы берем к себе. Где двое — там и четверо. Да, Любочка?

Люба заплакала.

Но произнесла твердое:

— Да.

Диденко к моему появлению отнесся спокойно. Радости не проявил, но и не бурчал. Сказал:

— Увозишь, значит, своих. Срочная эвакуация. Я не ответил ничего.

Дети мне обрадовались, конечно. Я их долго обнимал и прижимал к сердцу.

Ганнуся взяла меня за руку и секретным голосом прошептала:

— Пойдем в сарай, я тебе покажу что-то.

Ёська побежал за нами. Я, чтоб он не споткнулся, взял его на руки.

Вошли в сарай. Ганнуся, как в музее, показала пальчиком на что-то у стенки. Доски, инструменты.

— Папа, дедушка себе делает гроб, чтоб в нем лежать под землей. Мы ему помогаем.

Ёська прижимался лицом к моей шее и повторял каждое Ганнусино слово неразборчивым детским языком.

Ганнуся подвела меня близко. И правда, на двух пеньках стоял гроб. Еще не до конца сделанный. Доски обструганы гладко.

Ганнуся с гордостью провела по ним ладошкой:

— Ничего не должно колоться. Мы с Ёськой сами проверяем. Мы любим дедушку и хотим, чтоб ему было хорошо. Еще осталась крышка, и дедушка будет умирать.

Я слушал и смотрел. Но в какой-то момент упустил нить. Показалось, что я во сне. Только тяжесть Ёськи не дала мне окончательно прикрыть глаза и опуститься на твердую землю, хоть сильно хотелось.

Ёська запросился с рук.

Он пошел к раскрытой двери и позвал:

— Деда, мы тут! Покажи папе, как ты лежать будешь.

Зашел Диденко. Засмеялся.

— А ну, кыш, дурныки малые! Дети весело клянчили, чтоб он улегся. Я молча наблюдал.

Но когда Диденко стал примеряться, как удобней залезть в гроб, не выдержал. Схватил его поперек живота — со спины и откинул вбок.

Старик упал лицом вниз.

Дети перестали смеяться. Ёська закричал. Ганнуся заплакала.

Диденко повернулся на спину, завозился, сходу подняться не смог. Дети бросились помогать.

Я выскочил из сарая на солнце. К нам шла Любочка. В сарафане. Ноги через материю светились высоко.

Я сказал:

— Мне плохо. Сильно плохо.

Неясная улыбка ушла с лица Любочки.

Я добавил:

— Сейчас пойдем на речку. Вдвоем. Да?

Люба кивнула.

Она отнеслась ко мне без нежности, но и не оттолкнула. Конечно, я, как мужчина, в такой момент не стал дожидаться, но все-таки.

Мы лежали в траве и не смотрели друг на друга. Вроде только что имела место не любовь между мужем и женой, а недоразумение между чужими людьми.

— Люба, о чем ты думаешь?

Я спросил, чтоб подать свой голос. Чтоб она вспомнила, что это я. Чтоб уяснила, что я тут и это я был с ней минуту назад.

— Собираться пора. Думать некогда, Миша. Некогда думать.

Люба заплакала. Не как бывало иногда с ней — украдкой, а в голос, прямо мне в лицо.

— Как мы будем жить, Миша? Как мы будем кормить детей?

Я понял: у женщины истерика. Я трохи мазнул ее по щеке, не пощечина, а я не знаю что. Во всяком случае, не сильно больно. Как еще прекратить?

Она затихла. Но взгляд оставался неуместный. Откуда-то изнутри, из глубины.

— Любочка, детей вырастим. Нам бы с тобой быть вместе. И любить друг друга. Ты не против?

Люба молча поднялась, оправила сарафан. Попыталась приладить оторванную спереди шлейку, но оторвала ее совсем и откинула далеко в сторону.