Кривые деревья - читать онлайн книгу. Автор: Эдуард Дворкин cтр.№ 52

…Тем же вечером ОН стоял с визитом у нее в прихожей.

— Не знаю, право, удобно ли. — В дохе до пят и обезьяньем малахае с наушниками, он встряхивал ломкими стеблями гиацинтов, и множественные бутоны, пунцово-голубые, иссиня-красные и изумрудно-оранжевые, мелодически качаясь, сбрасывали с себя приставшие крупные снежинки. — Мы ведь едва знакомы…

Благоуханная, в шуршащих ниспадающих шелках, с неровно бьющимся сердцем и чуть раздувшимися ноздрями, упруго и мощно перекатывая напрягшимися мышцами бедер, она пошла впереди, указывая ему кратчайший путь в диванную, и он, в белом свежем сюртуке с тяжелыми крахмальными фалдами, притрагиваясь бессознательно то к распушившимся с мороза волосам, то, может быть, к ненадежным застежкам на одежде, повадливо следовал за нею, дыша тепло и ароматно.

— Должно быть… вы есть хотите? — смеялась и не могла прекратить она, располагая гостя на скользких диванных подушках. — На улице темно, хотя и зажжены фонари, ветер рвет вывески, скоро весна — и все растает…

— Удобно ли мне есть у вас? — съезжая по дивану, сомневался он. — Что скажут в обществе? Не брошу ли я тень на доброе ваше имя? Вы, вероятно, замужем?

— Замужем ли я? — искала и не могла найти ответа молодая женщина. — Скорей всего — да. А впрочем, может быть, и нет… Это выяснится позже.

— В таком случае… — он поднимался с пола и снова штурмовал диван, — в таком случае, пожалуй, я выпью молока со льда и съем натуральный бифштекс с зеленью.

— Зачем же… с зеленью? — продолжала смеяться возбужденная хозяйка дома. — Сейчас велю приготовить вам свежих…

— У вас уютно, — стараясь усидеть, он все же заваливался за спину, — везде шифоньеры, шторы, антресоли… Кажется, я слышу выстрелы?

Объяснив, что не произошло ничего страшного и так развлекает себя ее малолетний сын, Любовь Яковлевна трижды хлопнула в ладоши, и появившиеся тут же Дуняша, Прохор, Герасим и кухарка, все в новых, праздничных одеждах, кружась и приседая, внесли подносы, уставленные крынками ледяного молока и блюдами скворчащих, огненных бифштексов.

— Знаете, как будет «бифштекс» по-папуасски? — выбирая вилку попрочнее, спросил Миклухо-Маклай.

— «Пу-пу», — отчего-то предположила молодая женщина.

— Вот и не угадали! «Бифштекс» по-папуасски — «люля-кебаб»!

— Стало быть, — на лету подхватила Любовь Яковлевна, — «винегрет» у папуасов — «лобио», а «рассольник» — «харчо»?!

Обсуждая тему, молодые люди и не заметили, как без следа исчезло взаимное смущение. Они сидели напротив друг друга. Николай Николаевич наловчился и надежно упирался ногами в пол, Любовь Яковлевну более не душил беспричинный смех. Оба чувствовали себя легко и свободно.

— Сейчас, — красиво и точно Миклухо-Маклай наносил разрезы на мясо, — я вынашиваю проект… создать на Новой Гвинее русскую общину!

— Не лучше ли, — хозяйка дома закуривала папиросу, — создать папуасскую общину здесь, в России?

Он смотрел на нее долгим, проникающим в душу взглядом.

— Знаете ли вы две самые возвышенные вещи в мире?

— Если по Канту, — без затруднения реагировала она, — это, помнится, звездное небо над собою и чувство долга в глубине своего сердца… Вы полагали сказать, что чувство долга призывает вас под чистейшие, как я понимаю, гвинейские небеса?.. Вы собираетесь туда снова… навсегда? — пугалась Любовь Яковлевна, впрочем, все для себя решив наперед.

Деликатно он похрустывал пережаренным в масле луком.

— Вы говорили… муж ваш похищен злодеями… этого нельзя оставлять.

— Расскажите о себе! — отмахнулась Стечкина. — Вы, наверное, любили? Кто она?

— Наталья Александровна Герцен, — потер виски Николай Николаевич. — Женщина благородная, возвышенная, хотя и немного шумная. Послушаешь ее — и будто колокол в голове.

— Человек может полюбить другого, если увидит в нем частицу себя, — произнесла Любовь Яковлевна заготовленное. — Тому есть высокие примеры.

— Какие же? — Заинтересованный, Миклухо-Маклай налил себе и даме по полному стакану молока.

— Вспомните… — Любовь Яковлевна барабакнула по стеклу пальцами. — Шеллинг любил Шелли, Фейербах — Баха, Голдсмит — Адама Смита, а упоминаемый вами Шопенгауэр…

— Шопена! — подхватил на лету Николай Николаевич. — Все правильно! И знаете, еще короткий приятель мой — он едва ли не карлик — академик от математики Фихтенгольц прямо-таки без ума от Фихте!

— Фихте? — Хозяйка дома мило скривила носик. — Но, простите, он представляет мне излишне сенсуальным.

Миклухо-Маклай ногтем вниз погрузил палец в переносицу.

— Согласен. Фихте — сенсуалист до мозга костей, в чем-то даже гомосенсуалист, но он отнюдь не сенсуальный маньяк! Согласитесь, он искренен — для него нет ничего в разуме, чего не было бы в чувствах…

— Но вектор нравственности у него противостоит вектору бытия. Чего стоит этот его закон причинности! — Любовь Яковлевну передернуло. — Заявить, будто бы поступками нашими руководят исключительно причинные места!.. И еще — утверждать, что все, что случается, от самого великого до самого малого, случается необходимо! Не о чем, что ли, писать, кроме как о случках?! Извините, такого я не могу принять… Откуда, скажите мне, этот нездоровый интерес к волевому акту?

— Действительно, Фихте ставил волевой акт во главе своей философии, — вынужден был уступить Николай Николаевич. — Известно даже — он совершал по множеству волевых актов ежедневно, но как иначе он мог заявить о мировой воле?

— Подумать можно — первый он выискался такой озабоченный! — умно иронизировала хозяйка дома. — Поймите, понятие «вещь в себе», — она вспомнила распутную дочь Крупского, — сейчас знакомо каждой сопливой девчонке! А где он, кантовский «категорический императив»?.. Забыт! Нравственный закон никому не писан! Едва ли не каждый второй не платит долгов!

— Что-то произошло с людьми. — Миклухо-Маклай в задумчивости поперчил молоко. — Необъяснимая сдвижка в умах! Положительное для них отрицательно, отрицательное же — положительно.

— Жизнь, — Стечкина возвела очи на потолок, — это борьба сострадания с эгоизмом и злобой. Культура учит человека притворству. Человеческие желания нельзя насытить… Отсюда, положительные чувства, увы, не имеют самостоятельного значения. — Она перевела дух. — Хотите чернослива… у меня отборный, штучный, доставлен вчера с оказией из-под Моршанска… Что там писал о черносливе Шопенгауэр? — удачной шуткой к месту она позволила себе разбавить становившуюся чрезмерно сложной беседу.

— Едва ли он затрагивал проблему сухофруктов. — Миклухо-Маклай понимающе улыбнулся. — Великий старец не обходил, впрочем, вопросов рационального и вкусного питания. — Помните — овощные салаты он рекомендовал заказывать исключительно у схоластов!..

— Эти уж действительно все перемешают на славу! — Открывши двери, Любовь Яковлевна приняла у Дуняши поднос с десертом. — Ешьте! В Гвинее, полагаю, вы изголодались по всему этому… вот чернослив с ревенем, тыквенное семя в патоке, клюква в грибных спорах, а здесь, — она приподняла серебряную крышечку, — натуральный дуплет бекаса…