— Рад познакомиться.
— Привет, Стюарт. Не виделся с тобой целую вечность, — тихо произнес Джон.
— Бог ты мой! Джон Дарт! Ну, привет. Как странно… Я хотел сказать, как здорово! Выглядишь превосходно. — Он повернулся к остальным: — Мы вместе учились в Оксфорде. Ты все еще поэт?
— Да. А ты, судя по всему, по-прежнему в театре.
— До сего дня был. Вожжаюсь с карнавальной публикой.
— Сту — самый талантливый режиссер из своего поколения. Вам обязательно надо сходить на его «Вольпоны». Ошарашивает, — тихо добавил Оливер.
Джон помнил Стюарта по колледжу. Они вместе таскались в драматическое общество с той лишь разницей, что Джон постоянно смущался и целый год не решался выяснить, заинтересовались ли его одноактным монологом, который он написал четверостишиями. Стюарт же, наоборот, вошел в общество косноязычным, прыщеватым, длинноволосым студентом-географом, который искал артистически обходящихся без бюстгальтеров девочек. Однажды рано утром Джон швырнул свою пьесу в Айсис
[19]
, причем действие сопровождалось потоками байронических слез и светлого австралийского пива. А затем целый семестр провел в зубрежке, прежде чем снова оказался в пабах, и предался уединенной, тайной поэзии. Стюарта же драматическое общество, напротив, совершенно преобразило. Среди пластмассовых кофейных чашек, пыльных костюмов, колонн из папье-маше и прочей бутафории он ощутил, как воссоздавалась его натура: если не та, которая предназначалась ему по рождению, то другая, с которой стоило жить. Стюарт отбросил наполовину шедшее от северного провинциализма высокомерие умника и начал обряжаться в шутовские наряды, словно принял калифорнийскую веру. Через семестр он уже появлялся на лекциях в кимоно и макияже и звал университетских педелей Нелли. Они с Джоном никогда по-настоящему не дружили, скорее презирали друг друга: Стюарт за приверженность Джона к книгам и пинтовой кружке, а тот — за писклявую наигранность речи приятеля. Но Джон втайне всегда завидовал Стюарту, потому что тот сумел превратить себя из куколки деревенской бабочки в городского мотылька. В конце концов каждый за этим приходит в университет — чтобы убежать от приземленных ожиданий родителей и учителей и больше не ходить в ту полудюжину лавчонок, где тебя каждый знает по имени. Оставить все это позади, словно сбрасывающая первую ступень ракета. И с высоты полета наблюдать, как сгорают первые девятнадцать лет твоей жизни. Стюарт это сумел, стал шоу-квин и проделал трюк, потому что смог отвести взгляд от женских грудей и впредь смотреть на мужские. Простое изменение ориентации — и он свободен. А Джон, как космонавт, ждал корабля, прибытие которого становилось все менее вероятным. Но этот Стюарт, обносящий коктейлями глостерширскую лужайку, — опять что-то новенькое. Он постриг волосы и нацепил мешковатый костюм соломенного цвета. На смену свистящей оперной тягучести речи пришел мягкий выговор «Радио-4», сильно напоминающий его родной северный акцент. И снова Джон ощутил укол зависти: приятель сумел соскользнуть от большего к меньшему. Джон занял место в дальнем конце стола — между хнычущей и что-то бормочущей Скай и пустым стулом Бетси, которая большую часть времени сновала по лужайке, поднося к столу еду.
Скай воспользовалась драматической паузой в рассказе о некоем престарелом и уже мертвом театральном рыцаре, который обмочился в роли Сорвиголовы, и довольно внятно, чтобы слышали во главе стола, произнесла:
— Я сыта всем этим по горло. Почему бы нам не прогуляться к реке?
— Замечательная идея, дорогая, — улыбнулся Оливер. — Покажи Джону мельничную запруду. А нам, как бы ни была приятна наша легкая беседа, надо поговорить о делах. Бетси, любимая, когда уберешь со стола, принеси арманьяк.
Скай молча повела Джона через лужайку и покосившиеся ворота к пышущей жаром, заросшей тростником реке. Темную запруду окружали ивы, образуя превосходный укромный уголок, этакий законченный совершенный маленький ломтик Англии. В водорослях запутался гниющий плоскодонный ялик; вода огибала его, образуя за кормой стреловидную струю. Слова и ритмы лениво вползали в голову Джона. Над водой курлыкал фазан, комары и стрекозы выписывали фигуры в своем тонком пространстве. Все было удивительно первозданно, удивительно спокойно, удивительно…
— У тебя есть кокаин? — Скай неуклюже плюхнулась на берег.
— Извини, нет. — Джон присел рядом с ней.
— Черт! Я могла бы заплатить. Очень надеялась, что ты привезешь. Сама побоялась. Эта сука Бетси распсихуется, если узнает. А у киношников кокаин всегда есть. Хорошо, что-нибудь придумаем. Я пока скручу джойнт? — Она порылась в заднем кармане. — Значит, ты не из Голливуда?
— Нет, я из Шеферд-Буша.
— Тебе отменно подфартило. И как же это удалось?
— Что?
— Обратать Ли Монтану. Ничего не скажешь, хороша. Они гораздо лучше в Америке. Женщины. Звезды. Настоящие звезды. Обалденные. Не то что наши тощие, костлявые кумиры вроде Бетси. Можешь поверить, что здесь ее считают долбаным секс-символом.
— Ты ее не любишь?
— Мне наплевать; может, она и ничего — все это театральная муть. Ненавижу такое дерьмо. Послушать этого хмыря Гилберта, так он не меньше Джонни Деппа. А на самом деле мудак мудаком. — Скай помолчала и добавила: — Надоело. Все эти театралы — сплошные говнюки.
Она передала «косячок» Джону. Он сделал затяжку. Сигарета была тонкой и пахла высохшим табаком и картонным переплетом.
— Ты с этим выросла. И тебе это кажется обычным.
— Наверное. Отец хоть и разоряется, но это сплошной онанизм. Жалко, мы уехали из Лос-Анджелеса. Вот где было здорово. А теперь торчим в гребаной заднице неизвестно где. Чванливый сукин сын, мой папаша. Ненавижу его за это.
— А сама что ты хочешь делать?
— Стать актрисой.
— Но мне показалось, тебе это не нравится.
— Только на сцене. Не желаю, чтобы из меня делали марионетку в перчатках. Кино — вот это да! Вернуться бы обратно в Голливуд. Поеду, как только найду агента. Есть парочка проектов в задумке. Дастин сказал, что хочет со мной работать. — Скай расстегнула узкий лиф, освобожденные груди свесились к земле, и бледные плоские соски коснулись травы. — Я хочу стать звездой. В Венеции гадалка на картах таро предрекла, что я буду знаменитой. В этом смысл жизни — считаться знаменитой. Хотя я всю жизнь была знаменитой — из-за папы и мамы. Мы всегда были известной семьей.
Джон посмотрел на гротескно раскормленного подростка: вялая, помятая кожа, красная сыпь, татуировка бабочки на бедре, короткие, лопатообразные ноги, толстые со вмятинами колени, капельки пота в складках на животе, розовая круговая отметина на шее. Это отвратительное жирное существо в красивом, тихом, утонченном уголке у запруды напоминало вульгарную карикатуру на Венеру в Арденском лесу.
— Сколько тебе лет?
— Пятнадцать. Но я знаю, что выгляжу старше. Правда?