Последняя история Мигела Торреша да Силва - читать онлайн книгу. Автор: Томас Фогель cтр.№ 24

— Принесите нам еще один бокал. Я не хочу, чтобы мой друг отравился вашей водой. Это ваше лучшее вино? После поэтического халтурщика мне только не хватало подделывателя вин.

— Скажите мне, вам нравится? — спросил хозяин и посмотрел, выжидая. Тон Рибейро не произвел на него никакого впечатления. Рибейро сделал глоток, поставил бокал на стол и прислонился спиной к стене.

— Вино хорошее! — Язык профессора, казалось, был доволен, черты его лица стали разглаживаться.

— Это мое лучшее, — сказал хозяин. — Как раз для таких ученых людей, как вы.

— Откуда ты знаешь, что мы ученые люди?

— Я был бы плохим хозяином, если бы не мог с ходу определить, откуда явился мой гость и чем он занимается. Я это чую носом.

— Ну-ну, — сказал Рибейро, — вы полагаете, что знаете, откуда мы.

— Из Коимбры, — без промедления ответил хозяин, — это очень легко угадать.

На Рибейро его ответ явно произвел впечатление. Он пошарил взглядом по залу:

— И вы считаете, что можете правильно оценить всех здесь сидящих?

— Что значит — оценить? — сказал хозяин. — Вы должны знать, что многие здесь числятся моими постоянными посетителями, многие приходят регулярно, когда по делам бывают в Порту, как, например, те трое торговцев-маранов, что сидят напротив у средней черной колонны, или торговцы рыбой там спереди, или те виноградари, которые сидят рядом с вами. А уж моряка узнает любой ребенок.

Рибейро отпил из своего бокала. Этот разговор ему, судя по всему, нравился.

— Но кто вам сказал, что мы ученые?

— Географическая карта, — ответил хозяин. — Мой поставщик вина сказал мне как-то: «Каждое лицо — это как географическая карта, личная географическая карта». Этот человек был прав. Тут главное — научиться ее читать, со всеми ее ландшафтами и местностями. Чем старее карта, тем легче ее понять. Но простите меня, вашему студенту тоже нужен бокал.

С этими словами он исчез в кухонном чаду, чтобы вскоре появиться опять. Он поставил на стол тарелку с оливками, копченой ветчиной и хлебом, взял кувшин и наполнил сначала бокал Мануэла, а затем по новой — Рибейро.

— Если вы голодны, могу предложить вам креветки, ракушки-сердцевидки, отличную треску, зажаренную на огне, а также морского окуня и камбалу. Для меня было бы удовольствием приготовить для вас.

С этими словами он покинул обоих ученых и исчез в кухне.

Мануэл все это время молчал, да и теперь, собственно, не знал, что сказать.

— Хозяин, кажется, понравился вам, — осторожно заметил он.

— Этот хозяин в такой день, как сегодня, большая удача для меня. Он поможет мне не потерять веру в человечество.

«Вероятно, что-то случилось», — подумал Мануэл.

— Вы не можете рассказать мне, какое человечество вы имеете в виду или что вам не понравилось?

— Я, конечно, виноват перед тобой, что пришел сюда в таком отвратительном настроении. Но это не должно быть предметом обсуждения на остаток вечера. Мой друг, арифметик, был приглашен в один дом и непременно захотел, чтобы я пошел вместе с ним. Супруга одного внезапно разбогатевшего купца соблюдает в своем салоне, куда она приглашает один раз в месяц, французские традиции. Что само по себе не катастрофа. И англичанка, супруга английского торгового консула в Порту, вполне прилично игравшая на фортепиано, была в моем вкусе. Но хозяйка пригласила пару поэтов из Лиссабона, которые стали потчевать жеманную, напудренную публику своими напыщенными виршами. Эти выспренные, перенасыщенные цитатами из латинских поэтов стишки хромали на обе ноги. Слушать их было одно мучение. Никакого представления о метрике. Никакого чувства ритма, одна вавилонское словесное столпотворение для изображения великих чувств: «И амур плачет на берегах Тежу…» или: «Цирцея тверда, как галька…» А потом один из поэтов превратил свое творение в светильник, поскольку по недосмотру держал исписанный лист слишком близко от горящей свечи. От ужаса он не знал, что делать, стал размахивать листом, что пришлось весьма по нраву извивающемуся пламени, потом начал безуспешно дуть на огонь и, наконец, из страха обжечься, бросил листок на пол. Хозяйка в истерике выскочила из кресла, чтобы затоптать ногами остатки поэзии.

Как я заметил, я был не единственный, кто презирал подобное поэтическое искусство, поскольку один, более старший гость, стоявший прямо за мной, заявил, что, мол, как это прекрасно, когда по временам нас всех освещают изысканные мысли.

«Да, — согласился с ним повернувшийся к нему гость, — подобные вирши больше годятся для топки, чем для исполнения». Поэт, конечно, был уязвлен, мадам вышла из себя, а мы тактично откланялись, сославшись на мой завтрашний отъезд. Поэтому я пришел сюда раньше, чем предполагал, в дурном настроении, что не могло укрыться от тебя. Но признаюсь, хозяин, его шутки и его вино и вид рыбы с огня разогнали тени последних часов.

Рибейро налил себе вина, сделал большой глоток, глубоко вздохнул и, удовлетворенный, откинулся назад.

— А что ты будешь есть?

Мануэл показал на свою пустую тарелку:

— Я съел много рубцов, полную тарелку.

— Тогда тем более нужно принять предложение нашего хозяина. Сегодня вечером ты мой гость, завтра мы отправляемся в Коимбру.

Рибейро поднял бокал:

— Давай выпьем за хороший исход этого вечера!

И прежде, чем Мануэл успел что-нибудь сказать, Рибейро позвал хозяина, заказал рыбу, жаренную на гриле, и очередной кувшин вина.

Они поели, поговорили о том о сем. В уже не столь, как раньше, переполненной таверне вдруг почувствовался легкий налет меланхолии и усталости.

— Ты мне должен еще одну историю, — внезапно сказал Рибейро.

— Какую историю? — удивленно спросил Мануэл.

— Твою историю, — сказал Рибейро, — ту, что постоянно волнует тебя, вызывает много вопросов и ради которой ты — кто знает? — может быть, и отправился вместе со мной в Порту.

Мануэл за время учения привык к тому, что его учитель мгновенно ухватывает суть вещей и при этом часто задевает больное место. Было ли причиной вино, или полуночный час, или просто доверие, которое возникло у него к учителю, или все вместе взятое, но на сей раз Мануэл решил рассказать все. Втайне он надеялся на такую возможность, стремился к ней все эти три дня в Порту.

Подошел кухонный мальчик, чтобы убрать со стола. Рыбьи кости перекочевали на тарелку, стоявшую на полу в углу. Две кошки бросились наперегонки к неожиданному лакомству.

На столе остались только кувшин с вином и два бокала. Рибейро раскурил трубку, а Мануэл начал рассказывать — не колеблясь, без опаски, откровенно, что с ним случалось очень редко.

* * *

— Это была последняя поездка деда в Порту. Там он встретил одного мусульманина, совершенно случайно. Случайно ли? Да, скорее всего случайно, если случай вообще существует. Этот человек из Марокко объяснил ему, что он ищет некоего Мигела Торреша да Силва, рассказчика историй с севера этой страны, не подозревая, что именно тот и сидел напротив него. Но мой дед, не зная, что его ожидает, постарался по возможности не открыться. Он сказал, что он виноторговец, что соответствовало истине. Араб подробно рассказал ему причину своего путешествия в Португалию. И так дед узнал о той старухе, которая в действительности была молодой девушкой едва двадцати лет и чья юность полностью разбилась в течение нескольких дней, после того как она посмотрела в осколок зеркала. После этого ее отец, влиятельный и состоятельный купец, стал везде и всюду консультироваться с лучшими врачами, но никто из них не помог ни в малейшей степени. В это время женщине явился во сне бедуин. «Только тогда, когда ты отразишься, как в зеркале, в одной истории, ты сможешь вернуть свой истинный возраст, а вместе с ним и свою юность». Тогда ее отец стал приглашать со всех сторон рассказчиков историй и просить у них совета. Те начали упражняться в своем искусстве, а старуха вынуждена была бесконечно долго выслушивать их. Когда ее это в конце концов утомило, она перестала подпускать к себе людей и стала днем скрываться за изгородью из роз в своем саду, а ночью в своей комнате. Отчаявшийся отец вскоре встретил одного португальского негоцианта-марана, с которым был связан давними деловыми и торговыми отношениями. Когда тот узнал о его горе и бесплодных попытках помочь дочери, то вспомнил о своем соотечественнике Мигеле Торреше да Силва, которого знал много лет и уважал за его, как он говорил, целебные истории. Едва он упомянул о деде, как у марокканского купца забрезжила надежда, и он послал упомянутого доверенного в Португалию, чтобы тот там, чего бы это ни стоило, разыскал этого португальского рассказчика.