Книга иллюзий - читать онлайн книгу. Автор: Пол Остер cтр.№ 11

Сквозь занавески пробивается утренний свет. Кадр: спящая женщина. Кадр: спящий мужчина. Гектор скрючился на стуле в немыслимой позе, руки-ноги смешно вывернуты. Этот человек-крендель, способный как ни в чем не бывало спать в таком положении, заставляет нас рассмеяться от неожиданности, и с нашим смехом атмосфера фильма снова меняется. Дорогая-любимая просыпается первой. Она открывает глаза, садится на постели, и на ее лице отражается вся гамма чувств – радость, сомнения, проблеск надежды. Она вскакивает с кровати и подбегает к Гектору. Стоит ей коснуться его щеки (голова запрокинута), и все его тело начинает спазматически дергаться, словно получая разряды тока, руки и ноги взлетают, как у марионетки, и наконец его просто выбрасывает со стула. Он стоит, уставясь на жену, и непроизвольно, забыв, что он невидимка, улыбается ей. Они тянутся друг к другу, их губы сближаются, и вдруг он отшатывается. Не сон ли это? Чары в самом деле рассеялись, или это ему снится? Он ощупывает свое лицо, грудь, ищет ответ в глазах жены. Ты меня видишь? спрашивает он. Что за вопрос! Глаза ее наполняются слезами, и она опять целует его в губы. Но Гектор все еще не верит. Он идет к зеркалу за доказательством. Есть отражение – значит, конец кошмару. Что он его увидит, нам известно наперед, но его заторможенная реакция сама по себе замечательна. Первые две секунды выражение его лица не меняется, он разглядывает мужчину в зеркале как незнакомого человека, которого он видит в первый раз. Затем камера наезжает, и мы различаем на его губах улыбку. За этой улыбкой – после пугающе обезличенной маски – кроется нечто большее, чем просто открытие себя заново. Этот Гектор, в зеркале, не имеет ничего общего с прежним. Его подменили. Разумеется, он очень похож на того, старого, но его пересоздали, вывернули наизнанку и выплюнули нового человека. Улыбка делается шире, светлее; этот тип в зеркале Гектору явно симпатичен. Между тем круг, обрамляющий лицо, сужается, и все, что нам остается, это улыбка и усики над ней. Вот они пару раз дернулись, кружок стал меньше, еще меньше, превратился в точку. Конец фильма.

Так – на улыбке – заканчивается карьера Гектора. Строго говоря, он сделал, согласно контракту, еще одну картину, «Всё или ничего», но оригинальной ее не назовешь. К тому времени студия практически обанкротилась, на полноценный проект денег не было. Тогда Гектор вытащил на свет отбракованные фрагменты из предыдущих фильмов и слепил из них антологию гэгов, дурачеств и фарсовых импровизаций. Это была остроумная спасательная операция, но ничего нового, кроме того, что он был талантливым монтажером, к нашему знанию о Гекторе она не добавляет. Объективно «Мистер Никто» – последняя картина. Это медитация на тему его собственного исчезновения. В сущности, при всей ее неоднозначности и уклончивых намеках, при всех поставленных и оставшихся без ответа моральных вопросах, это фильм о мучительном поиске себя. Гектор ищет способ проститься с нами, с этим миром, и он его находит; для этого надо себя истребить – у себя на глазах. Он стал невидимкой, а когда магия ушла, он увидел свое лицо и не узнал его. Мы смотрим на него, смотрящего на своего двойника, и в этой несколько ирреальной множащейся перспективе мы и запечатлеваем факт его самоуничтожения. Всё или ничего. Так он назвал свой последний фильм. Но в этой восемнадцатиминутной сборной солянке, сварганенной из трюков и разных штучек-дрючек, нет ничего, что хотя бы отдаленно можно было бы связать с этими словами. Они возвращают нас к зеркальной сцене из «Мистера Никто». Через эту умопомрачительную улыбку Гектора нам дается возможность на секунду заглянуть в его будущее. Улыбка – его второе рождение, и этот новый Гектор Манн не имеет ничего общего с тем, который забавлял и развлекал нас на протяжении целого года. В этой ипостаси его не узнать, и пока мы соображаем, кто же он, этот новый Гектор, его уже нет. Лицо в кружке – и темнота. Спустя мгновение, первый и последний раз в его фильмах, на экране появляется слово КОНЕЦ, и больше о нем ни слуху ни духу.

Я написал книгу меньше чем за девять месяцев. Получилось триста с лишним машинописных страниц, и каждая давалась мне с трудом. Я довел этот труд до конца только потому, что занимался им и только им. Я вкалывал семь дней в неделю, по десять-двенадцать часов в день, практически не выходя из дому, если не считать коротких вылазок на Монтегю-стрит за едой, бумагой и лентой для пишущей машинки. Я жил без телефона, без радио и телевизора, без какого бы то ни было человеческого общения. Один раз в апреле и еще раз в августе я съездил на метро в Манхэттен посмотреть в публичке кое-какие книги, а так я из Бруклина не вылезал. Но жил ли я в Бруклине? Я жил в книге, а книга в моей голове, и, пока мне удавалось там продержаться, моя книга подвигалась вперед. Это мало чем отличалось от отсидки в камере-одиночке, но на тот момент из всех возможных вариантов иной жизни я для себя не представлял. Я бы не смог жить среди людей, и если бы я сделал попытку вернуться в мир сейчас, не будучи готовым, меня бы просто раздавили, я в этом не сомневался. Поэтому я залез в свою норку и днями напролет писал про Гектора Манна. Это был медленный труд, возможно, бессмысленный труд, но в течение девяти месяцев он потребовал от меня предельной концентрации, и, ни о чем больше думать времени не оставалось, эта книга, скорее всего, не дала мне сойти с ума.

В конце апреля я позвонил Смитсу и попросил продлить мой академотпуск до зимы. Далеко вперед не заглядываю, сказал я ему, но если в ближайшие месяцы не произойдет кардинальных перемен, с преподаванием, вероятнее всего, придется завязать – надолго, если не навсегда. Надеюсь, он меня простит. Не то чтобы я утратил интерес. Просто я не был уверен в том, что, когда я окажусь перед студентами, у меня не подогнутся ноги.

Я постепенно привыкал к жизни без Хелен и мальчиков, но это еще не значит, что я начал выздоравливать. Я перестал понимать, кто я и чего хочу, я знал одно: пока я снова не научусь жить среди людей, я так и буду получеловеком. Работая над книгой, я намеренно гнал от себя мысли о будущем. Разумнее всего было бы остаться в Нью-Йорке, обставить квартиру и начать здесь новую жизнь, но, когда пришел момент сделать следующий шаг, я все-таки сделал выбор в пользу Вермонта. В разгар родовых мук, когда я вносил последнюю правку и перепечатывал все набело, прежде чем послать рукопись в издательство, я вдруг понял, что Нью-Йорк и книга – одно целое, и поэтому, когда книга будет закончена, я должен отсюда уехать. Вермонт, прямо скажем, был не самым удачным решением, но это была знакомая территория, где, я знал, я снова буду рядом с Хелен, буду дышать воздухом, которым когда-то мы дышали вместе. Это как-то грело. Вернуться в наш старый хэмптонский дом было бы уж слишком, но ведь на Хэмптоне свет клином не сошелся, главное – поселиться в тех краях, где можно вести жизнь безумца и затворника, упрямо цепляющегося за прошлое. Отпустить его я был пока не готов. Прошло всего-то полтора года, я еще не избыл свое горе. Просто надо найти другое дело, другой океан, в который можно нырнуть поглубже.

В результате я купил дом в городке Западный Т***, от Хэмптона на юг миль двадцать пять. Это было нелепое сооружение, что-то вроде щитового домика на горнолыжной трассе, с ковролином от стены до стены и электрокамином. В нем не было ни обаяния, ни своего характера, ни милых деталей, ничего такого, что позволяло бы хоть на секунду подумать о нем как о постоянном пристанище. Это был лазарет для ходячих трупов, перевалочный пункт для душевнобольных, и поселиться в этих обезличенных, «никаких» интерьерах значило признать иллюзорность этого мира, который надо каждый день придумывать заново. При всей скудости архитектурной мысли пропорции казались мне идеальными. Дом был не настолько большим, чтобы потеряться в нем, и не настолько маленьким, чтобы чувствовать себя зажатым. Там была кухня со световыми люками в потолке; гостиная с венецианским окном и двумя голыми стенами, достаточно высокими, чтобы там поместились полки с моими книгами; над гостиной – балкончик; три комнаты-близнецы – в одной я устроил спальню, в другой кабинет, а в третьей кладовку для коробок, которые я и открыть боялся, и выбросить не мог. Дом был в самый раз для одинокого волка. Еще одно его преимущество – полная изоляция от внешнего Он стоял на склоне горы, в густой сени берез, елей и кленов, и подобраться к нему можно было только по проселочной дороге. При желании я мог никого не видеть. А главное, никто не будет видеть меня.