Московское наречие - читать онлайн книгу. Автор: Александр Дорофеев cтр.№ 24

«Шайтанское местечко, – заметил голый дядя Леня, ухая, как ощипанный филин. – Из горячего – холодная, а из холодного – шиш!»

Туз, впрочем, не столько мылся, считая себя и без того чистым, сколько глядел в незакрашенное банное окошко, откуда виделся ему манящий оазис – под огромными платанами мелькали тени прелестных дев. «Фата-моргана! – огорчил профессор. – Хоть год стремись, не доберешься. В чистилище, Тузок, одни миражи»…

Поплескавшись в шайке, он заметно ободрился. На обратном пути зашел в «Товары повседневного спроса» и купил огромную банку меда. Выпивал дядя Леня только в пути, а прибыв на место, становился трезвенником. «Вот что от миражей помогает! – кивнул на густой, полный солнца мед и задумался. – Интересно, равны ли три литра трем килограммам или тут какой-то подвох? Не силен я в мерах веса»…

Высоко в вечернем уже небе играли ласточки. Полет их был стремителен и вроде бы запутан, но сквозила в нем свободная стройность – в честь заходящего солнца. Ниже, в кронах деревьев, порхали неровно, как бабочки, летучие мыши. Казалось, одни кривые крылья носятся над землей, отсекая ветки и так обстригая сумерки, что мерещились светлые полоски. В мышином полете, родственном мерцанию лампочки ветреной ночью, угадывалось приближение тьмы египетской. Они быстро прогрызли в небе дырочки, из которых и потекла ночь.

Весь городишко собрался в приемном покое гостиницы у телевизора на тонких, как у ягненка, ножках. Стулья были заняты, на полу не хватало места, так что лежали и под самим телевизором, глядя в потолок на бледные тени. Старец в экране душил одной рукой хрупкую шею музыкального инструмента, лаская другой дынное его тулово. Прозрачный медовый напев путался с храпом кавказского розлива, а коридорная уже скатывала на ночь, чтобы не уперли, ковровую дорожку.

Созерцая Бесзмеин со второго этажа, Туз вдруг понял, что такое ум – взгляд сверху и сквозь всякие, вроде темной основы, преграды. В нем взлет над миром, удаление от суеты, погружение в Творца и память прежних жизней. Так захотелось выпить по случаю озарения, да только суточные, как ласточки, улетучились. Пора просить взаймы.

Дядя Леня тем временем, наевшись меду, двигал мебель по номеру, бормоча какую-то околесицу: «Езда-узда, положенная в уста». Услышав о деньгах, загудел протяжно: «У-у-у! Советую, Тузок, – похмелье снимает. У-у-у! Особенно полезно для командированных. А ведь все мы посланы сюда в краткую командировку, но не постигаем, какие щедрые суточные нам выданы. Это тебе не два тридцать на день, а весь мир, каждая живая частица! В самом слове “команда”, заметь, не только приказ, но обещание наследства. А в его корне “манда” – завет и клятва. Сообрази, кто нами командует?»

Заметив, что соображает Туз плохо, профессор воскликнул: «Ясно сказано, будьте птичками да не пекитесь о хлебе насущном! А мы жаждем мертвого богатства, не разумея истинного значения слова, которое прежде всего говорит о сближении с Богом».

Замороченный Туз невольно загудел, недоумевая про себя, о каком богатстве толкует дядя Леня, когда всего лишь трешку у него попросил. Похоже, развезло его от меда. Так бывает с людьми, долго пившими чистый спирт. Хотя, возможно, пчелы повеселились на поле индийской конопли. И такое бывает.

Подобно филину, залетевшему невзначай в номер, Лелеков хлопал медовыми глазами: «Ох, Тузок, скверно у нас лингвистика развита! Бормочем, не понимая смысла. А ведь все сказанное становится сущностью этого мира. Недаром „лингва“ на латыни – язык, а в индуизме „линга“ – знак пола, каменный столб в виде члена. Еще три тысячи лет назад индийский грамотей Яска выделил четыре класса слов – имя, предлог, глагол и частицу. И с тех пор мало что изменилось. Добавили было член, а потом из ложного средневекового целомудрия заменили междометием. Вот мы и мучаемся, не осознавая себя главными членами божественного предложения. Все метим куда-то между»…

Уже опустилась на Бесзмеин тьма египетская, а дядя Леня никак не мог угомониться. Мельтешась по комнате, как летучая мышь, менял местами вещи. Не раз передвинул оба стула, кресло, шкаф и стол, приговаривая: «Все легчает в этом мире! Раньше-то гардероб не своротишь. На одном столе вся семья спала. А койки с панцирной сеткой? Танки! Если без колес, и втроем не одолеть – на века созидали. Ныне же все товары “повседневного спроса”, чтобы каждый день в магазин за новым. Похабный мир потребления, Тузок, пожирающий сам себя!»

Он взялся за кровать, намереваясь подтащить к окну, но только крякнул: «Вкушая вкусих мало меду, и се аз умираю». Легкая с виду лежанка оказалась неподъемной. И вдвоем не осилили – насмерть стояла. Ползая на корточках, Туз проверял, не прибита ли к полу. А профессор, разворошив постель, ощупывал матрац, как хирург больного: «Необъяснимое явление – кровать с безменом. Погляди, тут и циферки в ногах»…

И правда, в подножии матраца находилось окошечко, в котором маячила зыбкая арабская пустота – нули. Дядя Леня присел, и они задрожали, сменившись положительным числом четыре. Лег – выскочило ровно полпуда.

Туз осмотрел свою кровать и тоже отрыл окошко, известившее, что он втрое тяжелее профессора. Они долго взвешивались, меняясь кроватями, – стоя, сидя, ничком и навзничь.

«Что за птичий вес?! – недоумевал Лелеков. – Может, это не количественный, а качественный показатель?» Он уже лежал в постели, но то и дело подскакивал поглядеть на цифры, и матрац каждый раз вздыхал, выговаривая странное слово – пу-ру-ша.

И тут Туза вновь осенило: «Уж не устройство ли это Ра для измерения духовности!?»

«Так что же оно показывает, в каких единицах? – насторожился дядя Леня. – В амперах что ли?»

«Думаю, в градусах, – сказал Туз. – Недаром же говорят – крепость духа!»

Профессор встал и прошелся по комнате: «Выходит, твой крепче моего? Скорее всего, это в литрах или килограммах. Тогда твой тяжел, отягощен бытием, а мой – воспаряющий. В легкости свобода, а в тяжести ничего, кроме земного притяжения». И подпрыгнул, показывая, как легок.

«Сам чую бремя, – согласился Туз. – Так давит, что жить трудно и выпить хочется. Но как же в Библии сказано – мол, взвешен и признан слишком легким?»

Лелеков помрачнел, не находя ответа. Выключил свет, но долго еще ворочался, скрипя безменом. «Зачем Господу обвешивать грешных? – ворчал он. – Ему и так все ясно. Бесовская затея – весы. И куда мы угодили? Ах, и так полное бесправие, да еще тайком, без спросу вешают»…

Всю ночь в тяжелом сне тщился Туз вспомнить, не он ли потерял три рубля у сухого фонтана селения Бесзмеин. Конечно, весь мир в наследство, но пока его получишь, хотелось бы иметь и простые суточные.

Едва окончилось двуединое согласие тихого рассвета и закричали уже птицы, верблюды, ишаки, как раздался стук в дверь комнаты. Известно, только беса помяни, немедля, в отличие от добрых духов, явится. А тут спозаранок привалило сразу два – в черных костюмах, шляпах и галстуках, а под воротниками носовые платки, оберегавшие крахмальную белизну рубашек от распаренных шей. Вылитые шайтаны.