Землетрясение в отдельно взятом дворе - читать онлайн книгу. Автор: Марианна Гончарова cтр.№ 37

Аркаша потупился.

И Света Кучер, ябеда противная, с готовностью ляпнула:

— Карета, Анна Пантелеймоновна!

Она — бард.

Она — бард! Сама песни пишет. Про горы там, про печальную любовь. И поет голоском нежным. Гениальные у нее песни. Но есть одна хорошая, про трембиты…

Она рассказывает.

«Едем с мужем на концерт. Я полдня в салоне провела, еще и неделю наряд продумывала, собирала, покупала. Все в одном тоне, все элегантное, милое, женственное. Наряд, на который сама же и заработала, — тупой перевод какой-то делала на немецкий три недели, чуть не чокнулась, чуть не ослепла вообще. В этот же день еще успела обед приготовить, в доме убрать, холодильник продуктами забить, мужу костюм погладить, рубашку новую и галстук купить. Он такой сидит в машине, рожа холеная, гладкий, руки ухоженные на руле, манжеты из рукавов пиджака элегантно запонками посверкивают. Благоухает „Булгари“. И я рядом, нарядная, праздничная, без фартука, ему говорю:

— Это… Толь, ты это… Хорошо выглядишь. Так хорошо выглядишь!

А он, глядя перед собой:

— Спасиииибо.

А я на него смотрю и жду.

А он:

— Что?

А я ему:

— Та не, ничего…

И все.

А концерт мой был, кстати, хороший. Все хлопали…»

Вот такое она рассказала…

И другие могут…

Вот сегодня мы едем с мужем в театр…

Она говорит: всегда, всю жизнь чувствовала, что жизнь будет потом, что то, как она живет, — это еще не жизнь, подготовка, репетиция. Поэтому мебель у нее стояла в магазинной упаковке — на потом. Вещи красивые висели в шкафу — на потом, для особых случаев, которые будут потом, — и все эти вещи постепенно выходили из моды, морально устаревали. А она все перелицовывала и подшивала свою старую шубу. Нет, у нее была и новая — на потом. Она показывала ее при случае гостям — открывала шкаф, доставала, снимала специально пошитый тряпочный чехол. «Ой, — иногда она говорила какой-нибудь редкой гостье, — я же не показала тебе мою шубу». И демонстрировала. И гостья недоумевала: шуба была старомодная, грубая, ну натуральная, но что из этого? Хорошую посуду держали в коробках, а ели и пили чуть ли не из черепков.

А сейчас они на пенсии. Но потом все еще не наступило. Она осуждает и одновременно завидует соседям-ровесникам, что-то вкусное расслабленно жующим на своей итальянской роскошной мягкой светлой мебели без чехлов и покрывал, в новеньких красивых нарядах. Завидует тому, что они вышли на пенсию и все сбережения тратят на путешествия. Что она, ее соседка, все золотые украшения не оставляет на потом, а продает и с мужем едет куда-нибудь, смотреть, гулять и отдыхать.

А она все еще ждет, все еще автоматически выпрыгивает из тапочек, когда ступает на ковер, и он действительно у нее как новенький.

В маршрутке в Одессе. Нарядная, но строгая женщина с поджатыми губами требует: «Остановите у супермаркета».

Водитель: «Там останавливаться нельзя».

«Остановите, — требует нарядная, но строгая женщина, — я спешу. Я очень спешу!»

Водитель: «Я не могу там останавливаться, там нельзя останавливаться».

Она: «Остановите, я сказала! Я вам говорю — выскочу на ходу, если вы не остановитесь!»

Водитель: «Ну хорошо-хорошо, только быстро…»

Притормаживает, еще не остановился, а она уже открыла дверь.

Водитель: «Подождите, только не прыгайте на ходу».

Она кричит на водителя, выпучив глаза: «Вы чтооо?! Думаете, я дура?!»

Водитель (кротко): «Да».

* * *

В маршрутке сидят двое. Она прозрачная, нежная, вся в кудрях. И он — голова бритая, лоб скошенный, почесывается рукой, сжатой в гигантский, довольно грязный кулак. Брови низкие и густые. Словом, внешность характерная — питекантроп нервно курит в зарослях.

Девочка его кормит бананом, дает откусить, он, не глядя на девочку, тупо жует. Она опять дает откусить, как ребенку, он жует. Наконец доедает последний кусок, девочка суетится — куда ей девать шкурку, роется в сумке, ищет пакет. Но питекантроп принимает настоящее мужское решение — нервно выхватывает банановую кожуру и швыряет ее в открытое окно маршрутки.

Девочка нежно и доверчиво заглядывает ему в лицо. А он сидит гордый и молчаливый.

(Может, он и разговаривать не умеет…)

Тут и провидицей не надо быть. И ведь если скажешь ей, что у нее в жизни ВСЕ БУДЕТ ПЛОХО, не поверит.

Соседка Аллочка выходила замуж. И ей все говорили: да ты посмотри, что это, это же чудовище, но она смотрела сквозь говорящего, очарована и околдована.

И вот мы смотрели на него и думали: чем он ее взял? Такую красивую девочку, умненькую, воспитанную, чем?! И в последнюю ночь перед свадьбой ей снится директор ее магазина — Аллочка в магазине работала, — директор магазина Евгения Васильевна в виде Божьей Матери. И говорит: «Не выходи замуж за Юру — ВСЕ БУДЕТ ПЛОХО».

Аллочка долго не раздумывала: мол, это ведь не настоящая Божья Матерь была, а Евгения Васильевна… И потом, все же на свадьбу куплено… И вышла.

И все было плохо…

* * *

Вскочили с мамой в последнюю маршрутку. Все места заняты, стоим. Мама — дама уже не юная. Стоит с трудом, зацепилась одной рукой сверху за спинку сиденья, держится… Рядом сидят две молодушки, чирикают о том, что можно кушать в пост, что нельзя. Одна перед другой хвастаются, как они себя ограничивают. И перечисляют: «Цэ нэ можна йисты. Бо то грих. Весилля граты нэ можна. Бо то грих. Спивати, танцювати не можна. Бо то — грих».

Хотя по ним не скажешь, что они постятся и о душе думают — краснощекие обе, пышные, глазки заплывшие. Чирикают, сплетничают, своих товарок обсуждают и отводят от мамы, вынужденно нависающей над ними, глаза. Проезжаем мимо церкви, молодушки привстают — думаю, ну совесть заговорила, — привстают, неистово крестятся на церковь, шепчут что-то старательно, удобно усаживаются назад и продолжают о своем, о девичьем: можна — нэ можна. Грих чи нэ грих.

Больше всего на свете я боюсь потерять способность удивляться. Мне всегда жалко людей, которые пожимают плечами и говорят: «Я уже ничему не удивляюсь…» От этой фразы недалеки два основных события — проводы на пенсию и похороны.

Вчера меня опять удивило. Культурный шок напал и сильно надавал по башке. Я попала на конкурс современного танца, в котором принимали участие школьники из 36 сельских школ. Почти все танцы были на одно лицо — дискотека практически: квадратно-гнездовым способом по сцене расставлены девушки, они почти синхронно делали руками и ногами, как будто снимали сливы с нижних веток, — справа-слева, справа-слева — и одновременно очень хотели писать, поэтому мелко перебирали ножками: ой-ой, счас описаюсь, ну и ручками, коротенько так, от локтя — как если бы не ручки у них были, а ласты, — справа-слева… А личики у них «ой, гспадцзи, очень мне это надо», как кто-то писал — «с выражением насильственно попранной женственности». (Или это я писала?…) При этом странная эта статичная композиция называлась «Божевильни танци». Когда ведущие объявили «Божевильни танцы» (для русскоязычных братьев перевожу — «сумасшедшие танцы»), публика зашумела, думала, сейчас кэээк выскочат, кээээк полетят клочки да по закоулочкам. Порррвут тут всех! Нет. Вышли, потоптались, две шаги — направо, две шаги — налево… сделали пальчики рожками — и глазики — вправо-влево этими же рожками… Слушайте, почему такие сейчас дети бесформенные, неспортивные, непластичные, сутулые и пузатые… Особенно девочки… Был там и групповой… этот… ах, да! танец. Например, румба. Но мальчики танцевали так, как будто им сказали: не будешь танцевать — пойдешь в армию, в стройбат, грузить цемент, вот он с перепуганной красной рожей и старается в рубашке с воланами, выделывая неловкие кренделя ногами, не попадая в такт.