– А это не ваше дело решать, кому по командировкам шляться, а кому детей воспитывать! Тоже мне, вершитель судеб человеческих! – уже не возмутилась, а рассвирепела Ира. – Жене своей указывайте, а остальные в ваших ценных указаниях не нуждаются! Ненавижу таких, как вы, которые лезут куда не просят!
Аксенов испугался. Не ее свирепости, конечно, а за нее. Ее буквально колотило, и голос срывался, а ведь он ничего особенного не сказал. Попытался успокоить, а вышло еще хуже:
– Простите, я не хотел вас обидеть. Просто всю жизнь удивляюсь женщинам, которые в командировки ездят, а вы совсем не похожи на женщину, у которой нет детей. Наверное, ребенка бабушке подкидываете? У вас мальчик или девочка?
– Девочка, – по инерции ответила Ира и захлебнулась обидой. Обидой, от которой не можешь дышать и говорить, только махать руками. Обидой, которая всегда живет внутри и требует своего кусочка мести. Бесспорно, этот человек силен, еще как! Он умеет спрашивать так, что нельзя не ответить и соврать нельзя. Он в полной уверенности в своем праве казнить и миловать, осуждать и восхвалять, запросто, мимоходом, тычет пальцем в чужую еле затянувшуюся рану.
Она с болью выдохнула Воздух и как можно более размеренно, без интонации, сказала:
– Девочка. Только я ее не у бабушки, а на кладбище оставляю. Сектор Б дробь 2416.
Положа руку на сердце, она рассчитывала на эффект мести – задеть, усовестить, обвиноватить. Но эффект получился совсем другим. Аксенов не спешил с извинениями. Что в них проку? Он сделал единственное, что может предложить один человек другому для того, чтобы облегчить боль. Он переместился с корточек на колени, поближе к ней, взял ее руки в свои и попросил:
– Расскажите…
От прикосновения его длинных жестких пальцев Ира расплакалась, сжала их как спасательный круг и, в паузах глотая слезы, рассказала:
– Она только девять месяцев прожила. Такая веселая красивая девочка – как солнышко светилась.
Катюшка. Только-только ходить начала. Мы все забавлялись – протягивали ей какую-нибудь игрушку или лакомство и зазывали. А она не идет, а бежит, пытается равновесие удержать и руки вперед тянет. Смешно.
А один раз среди ночи поднялась температура. В больницу забрали. А меня не пустили с ней. Утром мы пришли – говорят, умерла. ОРЗ. Представляете? От ОРЗ умерла.
Ира подняла на Аксенова глаза – он просто принимал все, что она говорила, без оценок, без суждений – и решилась рассказать то, что не говорила никому:
– Странно, но я знала, что она умерла, еще когда утром мы с мужем шли в больницу. Неизвестно откуда знала. Это было хуже всего – никто еще не сказал, а ты уже знаешь. Как будто так должно быть! Как будто так полагается! Как будто это нормально!
Она думала, что давно справилась с этим ощущением вселенской несправедливости, с бешеной обидой на всех и вся, когда все, абсолютно все кажется бесполезным в этом неумном мире. Да нет, конечно, справилась. Просто вспомнила. Ища поддержки, она еще сильнее стиснула аксеновские руки, напрочь забыв, кто он такой, и повинилась:
– Знаете, а я тогда не выдержала. Обозлилась. Муж чего только не предпринимал – к психологу водил, на курорт возил, а я ему возьми да скажи, что это он виноват в ее смерти, потому что ее не хотел. Хотя это было не так. Совсем не так. Просто мне хотелось, чтобы ему тоже было больно. Не меньше, чем мне. Дура была, не понимала, что ему нисколько не лучше. Просто он должен был обо мне заботиться, вот и держался. Он потом, не сразу, но все-таки ушел. Ведь любой бы не смог такое простить, правда?
Аксенов немного подумал и сказал:
– Он вас очень любил.
Ира просветлела, отняла у Аксенова пальцы, поерзала, чтобы выудить из кармана дубленки платок. Он на мгновение замешкался, не зная, куда деть освободившиеся руки, потом поднялся и зашагал на месте, разминаясь от долгого сидения в неудобной позе. Ире очень захотелось, чтобы он сказал что-нибудь еще. Все равно что.
Она улыбнулась и раскололась:
– Знаете, а я сказку для детей пишу. Большую, целую книжку.
Он отреагировал сразу и с явным восхищением:
– Здорово!
В ответ она не удержалась и затараторила:
– Я, правда, не уверена, что сейчас дети читают такие сказки. Такие большие, приключенческие. Ну, помните, как «Волшебник Изумрудного города» или «Лоскутик и Облако». Еще по таким большие мультики снимали.
А может, сейчас такие сказки не читают, потому что новых не пишут?
Она заискивающе заглянула Аксенову в глаза и, несмотря на темень, нашла там то, что хотела – серьезное отношение к ее дурацкой затее. Созналась:
– Вообще-то я не знаю – пишут или нет. Честно говоря, не смотрела, мне это не важно. Просто все это время я спасалась тем, что придумывала своей дочке разные сказки и истории. Как будто она растет, как другие дети, а я придумываю все новые и новые. А сейчас ей было бы уже десять лет. Знаете, для такого возраста очень трудно придумать интересную сказку. Вот у моей подруги сын Валерка, крестник мой – смешной такой малый, вредный, правда, но хороший, если по сути. Так он все время возле компьютера проводит. Ленка замучилась. Чего только не пробовала – и учебные программы покупала вместо игрушек этих дурацких, и провода с собой на работу забирала, и вообще компьютер из дома уносила. Ничего не помогает. Не дома, так у приятелей сидит.
Ира поймала аксеновский взгляд – чуть снисходительный и в то же время ласковый. Смутилась, представив себе, как глупо выглядит – растрепанная, с покрасневшими глазами, частит и позванивает высокими нотами в конце фраз, как трамвай на поворотах. Женщина! Тридцати двух лет! В таком возрасте пора бы привыкнуть и вести себя как женщина. А она ведет себя как пионерка на митинге по сбору макулатуры!
Ира вдруг ясно, живой картинкой, вспомнила, как однажды, классе в пятом, действительно выступала на таком митинге – устраивала разнос лентяям. А макулатура та потом целый год в подвале гнила. Ей стало неловко – все про себя да про себя. Чтоб переключить его внимание со своей персоны, спросила:
– А вы в детстве макулатуры много собирали?
Он не удивился странному вопросу, но и не купился на него, а, продолжая смотреть на Иру все с тем же смущающим ее выражением ласковой внимательности, спросил:
– А про кого ваша сказка?
Ире понравилось, что он так спросил – не про что, а про кого. Для пущей серьезности она постаралась замедлить темп и понизить голос, в полутьме очень хорошо говорить медленно и полушепотом:
– Про мальчишку и девчонку. Мальчишку зовут Толька-снайпер. Потому что он всех обходит в компьютерных играх. А девчонка чуть помладше. Дочь маминой подруги. Они попали внутрь, в программу. И оказались между человеком-охотником и его жертвой – монстром.
Еле выжили, пока не поняли, что ни тот, ни другой ни добр и ни зол, ни силен и ни слаб. Что они – просто придуманная кем-то программа. И самое трудное – перестать бояться, а попробовать понять логику того человека, который эту программу придумал. Во всех этих приключениях девчонка, казалось бы, только мешает – она ничего не понимает в компьютерных играх, потому что играет не в них, а на фортепиано, не умеет так быстро бегать и так здорово прятаться, как мальчишка. То, что она без него пропала бы, – само собой разумеется, но на самом деле и он бы без нее пропал. Ведь это для того, чтобы спасти ее, для того, чтобы не выглядеть перед ней размазней, он сумел не сдрейфить и вовремя включить не только ноги, но и мозги. В результате мальчик понимает, как важно для мужчины, чтобы рядом была женщина, а девочка – как нелегко приходится мужчине и как трудно научиться ему верить и его любить.