Рождение волшебницы. Книга 1. Клад - читать онлайн книгу. Автор: Валентин Маслюков cтр.№ 59

Прочно укоренившееся мнение обвиняло в младенце колобжегского епископа Кура Тутмана. Этого мнения держалась епископская прачка Купава, красивая статная девка с сочными губами, румянцем на щеках и на руках. То есть прачка утверждала, имея на то известные ей основания, что отец младенца Кур Тутман. Материнство Купавы при этом под сомнение не ставилось, обсуждалось отцовство, и частный этот вопрос неожиданно приобрел громкое общественное звучание.

Принявшая сторону Купавы паства вытурила епископа за городские ворота и долгое время препятствовала ему в попытках вернуться. Между тем народ, не без оснований ссылаясь на длительное отсутствие в городе духовного пастыря, требовал выборов нового епископа. Тем бы и кончилось к непоправимому ущербу для Кура Тутмана, если бы горожане сумели сговориться относительно нового избранника; пока же народ, полагая свое дело обеспеченным, препирался в бесплодных разногласиях, отвергнутый паствой Кур явил чудо в доказательство своей попранной правоты и общественное мнение раскололось. В то время как значительная часть горожан во главе с городским судьей Жекулой и владетелем Вьялицей утвердилась в мысли, что епископ Кур мученик веры, другая, не менее значительная и влиятельная часть, возглавляемая мастеровыми и купцами, по-прежнему настаивала на том, что Кур – исчадие ада. Весь город распался на два враждующих конца: курники и законники.

Курники требовали неделимости наследственных поместий с обязательной передачей недвижимого имущества в руки старшего сына, а при отсутствии сыновей дочери; поговаривали о том, чтобы безусловно запретить переход крестьян от одного владельца к другому и считали необходимым отменить ввозные пошлины на железо, шелк и пряности, при этом ввозные пошлины на зерно следовало повысить. Законники, в свою очередь, выдвинули собственные требования: полная отмена казенной монополии на соль, неприкосновенность беглых в городах, повышение ввозных пошлин на железо и все виды тканей, отмена ввозных пошлин на зерно и запрет торговли с возов.

И те и другие, сторонники обоих концов, не уставали между тем таскать взад-вперед епископа Кура Тутмана. Законники раз за разом выбрасывали это исчадие ада за городские ворота в ров, а курники извлекали мученика веры обратно и с пением церковных гимнов вносили на руках в город. Не обходилось без прямых столкновений между концами, переходящих порой в общегородские побоища, молва о которых докатывалась и до «Трех рюмок». Жизнь Кура Тутмана действительно приобретала мученические черты: в частых столкновениях с противоборствующей стороной курники неизменно роняли епископа наземь, а законники, преследуя бегущего противника, в неистовом порыве окончательно его затаптывали.

Однако коренной вопрос о принадлежности Купавиного младенца не был решен удовлетворительно и по сию пору. Несложное чудо Кура Тутмана, которым совершенно безосновательно гордились курники, состояло в том, что предполагаемый отец, отец в буквальном, а не в божественном смысле, при свидетелях набрал в подол рясы горящих углей из своего девственного очага, принял угли на живот и с огнедышащей тяжестью прошел три версты до могилы святого Лухно, предстательством которого не прожег рясы и уберег от изъязвления живот. Законники, не оспаривая самое свидетельство святого, признавали его недостаточным, а в некотором роде и двусмысленным.

Между тем набиравшие силу разногласия вызвали по всему городу пожары. В разное время выгорели дотла или частично Верхняя улица с прилегающими переулками, четыре дома по Бочарному переулку и городские амбары владетеля Вьялицы – дотла. Вскоре после этого вожаки противоборствующих концов сошлись для переговоров и порешили вынести дело на третейский суд странствующего волшебника, которому предписывалось явить нелицеприятное свидетельство в ту или иную сторону. Причем не зависимо от исхода действа оба конца обязались выплатить волшебнику по сорок червонцев за самую внятность и основательность представленного свидетельства. Каковая сумма была собрана, пересчитана, увязана в кожаный кошель и уложена под столом.

Где Золотинка мешочек и лицезрела, потрудившись только опустить глаза. Надо сказать, большого труда это ей не стоило, Золотинка избегала смотреть по сторонам и сидела потупившись. Имела она время изучить и самый мешок, и красные бечевки, и печать, представлявшую собой вдавленное изображение топора с перечеркнутым наискось топорищем; неразборчивые подробности оттиска оставляли возможность домыслить круговую надпись: «город Колобжег 527 год от воплощения господа нашего Рода».

Не миновали праздного Золотинкиного внимания и порыжелые башмаки стражника – время от времени он отыскивал ногой кошель и легонько его подталкивал, желая еще раз убедиться в приятных свойствах звонкой монеты. Предосторожность, вообще говоря, излишняя: все, что находилось на столе, под столом и вокруг стола, включая неопознанную Золотинку, пребывало под перекрестным наблюдением противоборствующих концов. Вожаки их справа и слева от Золотинки, обреченные то и дело встречаться взглядами, всякий раз при этом повторяющемся событии приподнимали шляпы – не столько из учтивости, вероятно, сколько по необходимости выпустить пар. В самом обилии тяжеловесных любезностей, которые они беспрестанно отвешивали друг другу, заключалось своего рода предостережение. Потом черед навязчивых любезностей сменялся зевотой, которая охватывала собравшихся безотносительно к их концевой принадлежности, как повальный мор; слышались безответные смешки, и все тонуло в гуле раздробленных без начала и продолжения разговоров.

Назначенный для действа час наступил вместе с далеким ударом колокола, за стенами покоя послышался нарастающий гомон, и вот в сопровождении внушительно топающей свиты празднично одетых мастеровых в левой двери покоя показалась Купава. Предугаданное явление ее отозвалось приветственным гулом и негодующим шиканьем. Однообразно улыбаясь присутствующим, Купава приметила и младенца – на столе, благожелательная улыбка изменила ей… Но напряженный миг длился недолго, городской голова Репех, отмеченный спущенной на пузо золотой цепью, вывел Купаву из неопределенности и указал стул. Усаживаясь, округлым движением рук она огладила бедра, поправила подол и посчитала нужным возобновить улыбку.

Такой же точно стул с черной обивкой ожидал по правую сторону от стола епископа Кура Тутмана. Купава окинула пустующее место ничего не выражающим взглядом.

Треволнения последних месяцев, как кажется, не помешали особенному, может быть, неповторимому расцвету епископской прачки. Оказавшись волею обстоятельств в средоточии общественных страстей, Купава неудержимо похорошела. Гладкое лицо, налитые плечи лоснились чудесным шелковистым блеском, которые свидетельствует о хорошем уходе и содержании; подбородок еще больше округлился – очаровательный, внушающий томление и негу подбородок, он вполне искупал недостатки чересчур широкого носика. Оленьи глаза Купавы, непроницаемые под чувственной поволокой, не озарялись мыслью и не меняли выражения, когда она обращала безмятежный взор к враждебно шикающей стороне покоя. И тогда, пристыженные этой пленительной безмятежностью, курники как будто терялись и волей-неволей стихали.

Роскошные свои волосы Купава закручивала высоким столбом, и трудно было бы ожидать от этой величественной женщины иного.