Полумертвые души. Соседи - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Никшич

Памяти Виктора Малородова – гениального художника, умудрившегося остаться непризнанным и неизвестным

«Нет, зря Хорек продал своих пчел – с друзьями так не поступают», – втолковывал Богомаз своему куму, сидя как-то за столиком в конкурирующей фирме – корчме, но Хорек упорствовал и даже доказывал, что на пчел у него аллергия, и вот если бы они вместо пыльцы приносили червонцы, то тогда… А кроме того, у него вдруг проснулась тяга к искусству, которую пчелам не удовлетворить. Богомаз, впрочем, подозревал, что искусство нужно Хорьку в той же степени, что и треске, но, как человек осмотрительный, не стал делиться с кумом своими мыслями и, крякнув в знак согласия, налил себе и собеседнику еще по стопке из пузатого графина и они немедля выпили за то, чтобы им побыстрее удалось отдохнуть от интернета. Не будем задавать риторический вопрос о том, когда они успели от него устать, потому что на риторические вопросы, как известно, отвечать не принято. Справедливости ради следует заметить, что Хорек предпочитал рассматривать компьютеры с расстояния не меньше двух метров, потому что Голова как-то доверительно сообщил ему, что штуковины эти очень опасны для глаз, наталкивают не на те мысли, что надо, и держаться нужно от них подальше, потому что любой из них может взорваться похлеще Чернобыля. Что касается Богомаза, то тот, погруженный в творчество, вообще не пользовался этой гадостью, и даже когда заходил в кафе к куму, то сразу поворачивался спиной к залу, но зато лицом к Параське, которая красовалась за стойкой в гуцульском кожушке без рукавов и которой совесть пока еще не позволяла брать с него деньги, хотя он и чувствовал, что в один прекрасный день это благоденствие может закончиться…

А кафе сначала называлось «Веселый улей», но Параське не понравилось слово «веселый» – зная легкомысленный характер своего муженька, она подозревала, что улей может стать слишком веселым, и она сняла аляповатую вывеску, унесла ее в чулан и на ее место прицепила более лаконичную с надписью «Улей». Однако в селе новое кафе так никто не называл, потому что все говорили «пойдем к Хорьку», и в один прекрасный день взбунтовавшийся Хорек, которому по ночам стало сниться, что если он и дальше будет работать в заведении под таким названием, то он и вправду превратится в обыкновенную пчелу, по секрету от Параськи заказал на этот раз уже солидную вывеску, на которой ясно, без всяких выкрутасов, было написано большими золотыми буквами на голубом, усыпанном мелкими звездочками фоне «У Хорька».

Параська загрустила оттого, что ей так хотелось, чтобы семейное их заведение называлось «У Хорька и Параськи», но деньги уже были потрачены и Хорек совершенно не собирался раскошеливаться, чтобы потворствовать женским фантазиям, тем более что и денег-то у него особых не было, потому что интерес к новшеству у жителей Горенки быстро прошел – они предпочитали привычную для них корчму, в которой их не отвлекали от солидной беседы всякие глупости, мельтешащие на экранах, и новости, которые они не хотели знать. И ходить к Хорьку стала только местная молодежь, чтобы немного потусоваться, пока на лугу еще лежит снег, и поиграть «по сетевухе» в игры, которые Хорек предпочитал не замечать, потому что от десяти минут такой игры рука его сама собой тянулась к не существующей на поясе кобуре. Правда, были еще надежды на дачников и… дачниц, но до летнего сезона предстояло продержаться еще месяца два, а денег на новые столики и цветастые зонтики, чтобы выставить их на улицу для заманивания клиентуры, наскрести было негде. Параська выполняла свои служебные обязанности буфетчицы и судомойки более чем прохладно: сердце ее пребывало на ее любимом Бали, а последние прабабкины дукаты Хорек истратил на приобретение дома, в котором устроил кафе, и на компьютеры. Шансы понежиться на далеком острове равнялись нулю, и Параська, острее, чем когда-либо прежде, ощущала, что жизнь прошла и все, что ей теперь остается, – это смывать с бокалов чью-то помаду.

«Ничего, – успокаивал ее Хорек, – дело пойдет, мы сможем платить деньги судомойке, а ты тогда только за стойкой стоять будешь, как икона, и деньги лупить со всех подряд. Хватит тебе и на Бали, и на Гваделупу, прости Господи, и на все, что ты хошь».

Неизбалованной суровой жизнью с Хорьком Параське во все это верилось с трудом, и вся ее надежда была на то, что она опять найдет клад. Однажды она в порыве отчаяния даже перерыла весь огород и так глубоко взрыхлила землю возле фруктовых деревьев в саду, что чуть их не погубила. Но вместо золотых монет она обнаружила только множество дождевых червей.

«Хоть один только кувшинчик, хоть одну только шкатулочку с монетками, – молила Параська невидимую Фортуну, но та, видать, то ли не услышала ее, то ли вообще оглохла от всех тех воплей, которые доносятся до нее от страдающего от бедности человечества, и вместо шкатулочки Параська нашла только старинный чугунный ключ, но от чего он, ей известно не было. Она повесила его на стенку над своей кроватью в надежде, что во сне к ней придет откровение и перед ней откроется тайна великого клада и тогда она тут же сплавит все, что найдет в тот ломбард, что на Подоле, и на первом же лайнере умчится, теперь уже навсегда, туда, где возле ног плещутся ласковые волны… Но снилась ей только всякая гадость, как-то: мрачный Тоскливец, Голова, занудливые посетители кафе, которые вечно клянчили что-то и утверждали, что не успели доиграть, и норовили смыться, не рассчитавшись за полученное удовольствие.

Но какая баба удержит язык за зубами? И Параська поделилась своим горем с соседкой, разумеется, по большому секрету, а та – со всеми остальными жителями Горенки, и не успела Параська пожалеть о том, что язык в очередной раз ее подвел, как в селе уже началась золотая лихорадка. То и дело под фальшивыми предлогами к Параське забегали соседки, а то и просто люди малознакомые и только для того, чтобы полюбоваться на заветный ключик, и все кончилось тем, что дом превратился просто в проходной двор, и тогда Хорек привесил ключ за стойкой в кафе, которое теперь исправно, словно по мановению волшебной палочки, каждый вечер заполняли толпы любителей легкой наживы, а поскольку к ним принадлежит большая часть гомо сапиенс, то дела у Хорька пошли в гору и кассовый аппарат стучал, как вошедший в раж ударник.

– Да не грусти ты, – уговаривал Хорек Параську, – деньги и так рекой текут, поедешь ты на свою Гваделупу или как ее там, хотя оно, кончено, можно и в озере искупаться…

Параська смотрела на бывшего пасечника с презрением, потому что темное, холодное озеро вызывало у нее скорее ужас, чем желание в нем окунуться.

А дальше – больше: коварный бес наживы вселился в сердца простодушных горенчан и те, спустив несколько гривен в заведении у Хорька да полюбовавшись на висящий за стойкой гигантский ключ, сразу начинали ощущать нестерпимый зуд в ладонях, который проходил, да и то не полностью, только тогда, когда они перекапывали свой огород и приусадебный участок на глубину до трех метров. И зуд тогда сменяли кровавые, невиданные доселе в этих местах мозоли. Разумеется, такого трудового энтузиазма не могли достичь даже ядовитые языки прорицательниц-тещ (пророчивших, впрочем, всегда одно и то же: вот увидишь, в пятницу твой опять нажрется) да и сами обалдевшие от суровой жизни супружницы. Но все эти чудовищные усилия, хотя и могли принести невиданные урожай, вместо залежей золотых слитков выявили только несколько серебряных французских монет, которые были незамедлительно обменены на Андреевском спуске на смягчающий душу и дезинфицирующий раны на ладонях напиток. Но все это отнюдь не умерило энтузиазма кладоискателей, а наоборот, подлило масла в огонь, а тут еще все тот же зловредный бес нашептал на ухо одной из кумушек о том, что клад не нашли только по той причине, что зарыт он там, где сейчас проходит то ли дорога, то ли улица. Эта новость, как бес и надеялся, сразу же стала достоянием истосковавшейся по желтому металлу общественности. И не успел Голова как-то в понедельник хорошо освежиться на служебном диванчике, как оказалось, что Галочкин «мерседес», который теперь привозил его на работу, не может подъехать к сельсовету, чтобы увезти его обратно в город по той причине, что все улицы вспаханы и перекопаны и не то что проехать, но и пробраться по ним нет никакой возможности, потому что в нескольких местах образовались зыбучие пески, которые засасывают в себя все, что в них попадает. И Голове пришлось тащиться до околицы села за водителем и причем ступать за ним след в след, чтобы не попасть в безобидную на первый взгляд воронку из белого песка, которая незамедлительно могла превратиться в могилу. На следующий день Голове пришлось таким же образом пробираться на работу да еще мимо Гапкиной хаты, а Гапка, в легком ситцевом платье, сидела на крыльце и дружелюбно улыбалась человеку, с которым прожила тридцать с гаком лет и который сейчас старательно делал вид, что не замечает ни ее, ни ее свежую, как майский луг, красоту, хотя не замечать все эти некогда им изведанные возвышенности и долины человеку такого склада ума, как Голова, было совсем не просто, и от этого он, можно сказать, даже вспотел и, придя на работу, попытался выяснить у Тоскливца, куда делись деньги, предназначенные для закупки асфальта. Подчиненный мог припомнить лишь то, что было принято решение вместо вонючего асфальта приобрести высокохудожественные фонарные столбы и установить на центральной улице фонари, чтобы нечистая сила не бесчинствовала по ночам, а остаток, вероятно, как это ей и свойственно, сожрала вездесущая саранча. «Саранча она и есть саранча», – тупо втолковывал Голове Тоскливец, и лицо его морщилось при этом, как морда кота, которого слишком сильно гладят. Тоскливец для убедительности даже попытался заглянуть в какой-то гроссбух, но в нем не обнаружилось ничего, кроме пыли, от которой Голова сразу же расчихался, и колонок малопонятных, выписанных бисерным почерком Тоскливца, цифр. От этой белиберды настроение у Головы окончательно испортилось и даже любимый диванчик представлялся ему уже не уютным до самозабвения лежбищем, а ложем скорби, ибо с него предстояло потом встать и пробираться среди зыбучих песков, норовящих засосать Голову туда, откуда даже Галочке, со всеми ее деньгами, не удастся его достать и где не бывает борща с чесноком и хорошеньких ножек. И Голова вместо того, чтобы приотдохнуть на диванчике, был вынужден два часа накручивать телефон и обещать черт знает что, пока в Горенку торжественно не въехала огромная машина и не привезла два катка для утрамбовки асфальта. И катки за полдня утрамбовали улицы Горенки до первоначального состояния, и их увезли, и Голова мог в этот пятничный вечер, как и всегда, отбыть в город на бесшумном «мерседесе». Мог, но нечистая сила подговорила его зайти в корчму, чтобы немного освежиться, погуторить с народом, чтобы не отрываться от масс и отдохнуть перед тем, как окунуться в радости семейной жизни. А корчма гудела от возбужденных голосов, и на начальство никто даже не обратил особого внимания, потому что всех волновало теперь только одно – подростки наткнулись в заведении Хорька на веб-сайт, на котором черным по белому было написано, что в Горенке и в самом деле скрыт огромный клад, который можно раз в двести лет обнаружить в ночь с пятницы на субботу на поверхности озера, и что сегодня именно такая ночь… Корчма возбужденно гудела, но при этом никто, как водится, не собирался отправиться ночью на берег озера, чтобы попытать счастья, предпочитая уют корчмы тем опасностям, которые таило в себе грозное озеро. Тем более что лодок сельчане не держали, потому что озеро можно было легко обойти, а рыбы в нем почти не было. Павлик, однако, чуть не подавился своей излюбленной домашней колбаской, когда до него наконец дошло, о чем, собственно, речь, и опасливо посмотрел по сторонам, чтобы понять, много ли у него конкурентов, но уставшие за неделю горенчане так азартно поглощали все, что выставляли на стол проворные буфетчицы, словно не ели и не пили целую вечность, и поэтому и представить себе было невозможно, что они могут ни с того ни с сего расстаться с насиженными лавками и броситься в темноту ради мифического сокровища. Правда, в углу кормы притаился бесшумный, как летучая мышь, Тоскливец, который многозначительно что-то прожевывал, но лицо его, почти зарывшееся в тарелку, Павлику видно не было, впрочем, он и не очень-то и представлял себе своего бывшего сослуживца в роли кладоискателя.