Улица за улицей, квартал за кварталом.
Только возле главных ворот, взломанных и павших царила тишина. В прочих же концах города метались люди, кони, брошенная скотина. Оборонительных баррикад никто специально не возводил, но перевернутые в суматохе повозки, опрокинутые прилавки и рассыпавшиеся по мостовой груды товаров и брошенной утвари превратили узкие улочки в труднопроходимые лабиринты.
Крики ужаса и боли неслись отовсюду. Так в слепой и безжалостной давке кричат напуганные и бегущие. И затаптываемые бегущими. Нидербуржцы бежали, похватав впопыхах самое ценное либо то, что просто попалось под руку. Но большей частью бежали налегке, не отягощая себя ничем, бежали сломя голову. Кто мог. Как мог. Куда мог.
А путей к спасению, собственно, имелось всего три. По числу не занятых еще оберландцами городских ворот.
Ворота эти открывались, распахивались настежь. И одни, и вторые, и третьи. Поднимались решетки, опускались мосты. Ополоумевшие горожане валом валили через тесные проходы. Люди в арках давили друг друга насмерть. Несчастные падали в ров, где натыкались на острые колья или захлебывались в мутной жиже.
Но едва ворота наполнялись вопящей толпой, как из-за городских предместий появлялись стремительные отряды легкой оберландской конницы, дожидавшейся своего часа. И паника возрастала многократно. Тот, кто уже успел выбраться из крепости, поворачивал назад. Кто с величайшим трудом протолкался к воротной арке и еще не видел новой опасности, упрямо ломился дальше — наружу, за стены.
Давка усиливалась. Ров уже забился копошащимися телами вровень с настилом моста. По телам бежали, ползли, перебирались… С одной стороны рва — на другую. Туда. И обратно. Бестолковые метания вперед-назад, назад-вперед окончательно сбивали с толку. Нидербуржцы утрачивали способность соображать, а воротные створки, плотно прижатые вопящей массой к стенам — запираться. Подъемные мосты, облепленные людьми, становились совершенно неподъемными, и всадники Чернокнижника успевали подскакать прежде, чем ворота закрывались вновь.
Оберландцы загоняли перепуганных и большей частью безоружных (мало кто из бюргеров, стремившихся покинуть город, осмеливался браться за оружие) нидербуржцев обратно за стены. Не церемонясь загоняли — словно скотину на бойню. Кого — понукали грозным окриком, кого — теснили конем, кого — охаживали плетью. Самых упрямых и непонятливых доставали клинком или острием копья.
Горожане выли. Пятились. Отступали.
Всадники змеиного графа — наступали. Перегораживали улицы, примыкавшие к стенам.
В западных воротах кто-то все же сумел обрушить внутренние решетки перед самыми мордами оберландских лошадей — на головы теснившихся в арке нидербуржцев. Сброшенные решетки на время задержали конницу маркграфа. Но это уже не меняло ровным счетом ничего. От одних запертых ворот мало толку, если трое других — нараспашку.
Город уже пал. И город был обречен.
По извилистым улочкам со звоном и грохотом двигались големы. Под тяжелой поступью стальных великанов крошились дощатые настилы и камни мостовых. Брошенная горожанами утварь втаптывалась в грязь. Люди, собаки и скот, сдуру либо со страху выскакивавшие под железную руку, гибли. Тела убитых големы отшвыривали в канавы для нечистот.
Меж высоких — в два-три этажа — домов носились, разгоняя толпы нидербуржцев, оберландские всадники. Пехота Чернокнижника сноровисто расчищала проходы, заваленные скарбом и перегороженные перевернутыми повозками переулки.
Пожаров и грабежей пока не было. Массовых избиений и резни — тоже. Под мечи попадали лишь те, кто не успевал убраться с дороги, кто вольно или невольно мешал стремительному и неумолимому продвижению чужаков.
Оберландские отряды действовали, видимо, по заранее оговоренному плану. Воины змеиного графа — и живые, и механические — быстро и ловко делили захваченный город на части, словно нарезали гигантский пирог.
В первую очередь оберландцы отсекли и окружили кварталы мастеровых, где уже начиналась охота за ремесленниками. Неудивительно. Хорошие умельцы вроде вареного Мартина могли пригодиться Лебиусу, а Нидербург всегда славился своими мастерами.
Часть вражеской конницы и около двух десятков големов кратчайшим путем добрались до небольшого бургграфского замка в самом центре города, где заперлись несколько знатных семейств с верными слугами. Здесь под конец штурма даже вспыхнуло слабое запоздалое сопротивление, подхлестнутое, впрочем, не столько воинской доблестью, сколько отчаянием и безысходностью. Големы взломали ворота городской цитадели и при поддержке оберландских рыцарей перебили немногих сопротивлявшихся — без труда, без жалости и без потерь со своей стороны.
На городские стены, превратившиеся теперь в огромный загон для обезумевшего двуногого скота, тоже уже взбегали расторопные воины Чернокнижника, так что Дипольду пришлось покинуть бомбардную нишу, поспешно спуститься вниз и искать новое укрытие. Увы, ничего подходящего найти не удалось. Не хватило времени.
Благополучно миновав пару-тройку опустевших кварталов, пфальцграф, прятавший лицо под инквизиторским капюшоном, вдруг очутился на пути вопящей толпы. Толпа подхватила, понесла…
С десяток всадников и пара грохочущих металлом големов гнали ополоумевших нидербуржцев по кривым городским улочкам. И — свернуть некуда! И все двери на пути, как назло, заперты! И окна — слишком высоки — не достать! И проулки — перекрыты! Справа — оберландские щитоносцы. Слева — поваленная набок повозка. А там вон — со стороны развилки — на толпу надвигается еще один голем с занесенным мечом.
Все! Нет более никакой возможности вырваться, спастись…
Да и слепая толпа держит, будто тисками, вертит, влечет, волочит за собой.
И…
Выплескивает, вышвыривает… ага! на знакомую рыночную площадь — некогда просторную, а ныне переполненную людьми, гудящую, кричащую, стенающую и плачущую. Оцепленную неподвижными големами, пешими латниками-копейщиками и гарцующими всадниками на сытых крепких лошадях. Здесь, на этой самой площади, Дипольд совсем недавно одним взмахом меча решил вопрос о нидербургских бомбардах.
А какой вопрос намерен сейчас решать на городском торжище Альфред Оберландский? И — как решать?
Нидербуржцев сгоняли на площадь отовсюду. Из окрестных улиц в многоголовое и многоголосое море втекали все новые и новые живые ручейки и речушки, понукаемые безжалостными преследователями-погонщиками. Теснота становилась невыносимой. Со всех сторон звучали пронзительные детские крики, истошные женские вопли, надсадные и хриплые стариковские мольбы. Которых, впрочем, никто уже не слышал и не слушал. В великом страхе сильные затаптывали слабых.
И что? Что дальше-то?
Замысел оберландцев был непонятен. Трудно что-либо разобрать, когда находишься, почитай, в самой гуще волнующейся людской массы.
Орудуя локтями и плечами, стараясь, чтобы застегнутый на все пуговицы куколь ненароком не свалился с головы, пфальцграф начал пробираться к краю площади. Там все будет яснее. Там станет просторнее. Там, возможно, даже появится шанс спастись.