Боб рассказал мне, как служил в пехоте во время Второй мировой войны и потерял всех своих однополчан. Прошли годы; зимой тысяча девятьсот девяносто третьего, во Франции, он выглянул из окна фермы и увидел дерево.
— Не знаю, что тогда случилось, — сказал он. — Я видел это дерево из окна сотни раз, но расплакался, как ребенок. Хочешь — верь, хочешь — нет: ревел, стоя на коленях. Глупо, конечно, но я не мог остановиться. Утирая слезы, я понял, что это из-за моих друзей: все потому, что я по-настоящему их не оплакал. Они все похоронены на кладбище в Италии, у такого же дерева, только далеко отсюда. Просто невозможно было сдержаться. Кто бы мог подумать, что прошлое может обладать такой силой?
Перед моим отъездом мы в последний раз вместе поужинали. Он приготовил блюдо, которое называл «овощи по-солдатски» — консервированные томаты с консервированной кукурузой, разогретые на огне, — и поджарил бекон. Мы пили дешевое вино и глотали дешевые «колёса».
Дорленд и при свете дня выглядел мрачновато. Ночью же в поселке царила непроглядная тьма, и только пара керосиновых или газовых ламп служила ориентиром на местности. После ужина, когда мы сидели у Боба на крыльце, вдали показался свет, который Боб принял за фары грузовика.
— Похоже, к нам гости, — произнес он.
Но тут огни погасли. Мы не слышали, чтобы работал двигатель.
— Подожди-ка здесь, — сказал мне Боб. — Пойду разберусь.
Он прошел в заднюю комнату и вытащил свою винтовку, которую прятал от чересчур нервных свободных художников и от властей Дорленда.
— Сделаю кружок по кустам и выйду на дорогу, — прошептал Боб.
— Сейчас выключу свет.
Замерев на крыльце, я напрягала слух, чтобы услышать хоть что-нибудь: шорох гравия под шинами, хруст сломанной ветки — что угодно. В моем воображении злоумышленники из грузовика уже ранили или убили Боба, а теперь двигались к хижине. Но я же дала Бобу обещание. Ни под каким видом не трогаться с места.
Через несколько секунд мне послышался шум в листьях у дальней стены хижины. Я вздрогнула.
— Это я, — раздался из темноты шепот Боба. — Стой спокойно.
Мы стали следить за дорогой. Свет фар грузовика так и не показался вновь. Наконец Боб перелез через заросли карликового дуба вместе со своей верной лайкой Шейди, и мы опять зажгли газовую лампу. Наглотавшись «колёс», мы десять раз обсудили весь ход событий, поделились своими чувствами, поговорили об угрозе и о том, как ее почувствовать. Все-таки нам повезло: кто прошел через войну или изнасилование, тот приобрел неведомое другим шестое чувство, которое включается, когда мы чувствуем опасность, грозящую нам самим или тем, кого мы любим.
Я вернулась обратно в Нью-Йорк, но не в Ист-Виллидж. Слишком уж много воспоминаний. Мы с бойфрендом переехали на Сто шестую улицу, между Манхэттеном и Коламбусом.
Родители навестили меня всего дважды за десять лет. Увидев мою берлогу, мать бросила:
— Только не рассказывай, что хочешь провести так всю оставшуюся жизнь.
Она рассуждала о недвижимости, о полезной жилой площади, а я повторяла за ней, но слова приобретали для меня иной смысл.
Той осенью я завязала с героином. И потому, что достать дозу становилось все труднее, и в силу разных других причин. Я снова начала пить и курить, но ведь то же самое делали все вокруг. Потом купила книгу доктора Герман. Ее переиздали в мягкой обложке. Я рассудила, что надо бы иметь свидетельство того, что мое имя хоть раз, да упоминали в печати.
Герман выбрала одно предложение из моей статьи, чтобы использовать его в начале главы под названием «Разобщение». Предложение, в том виде, в каком оно было опубликовано в книге, таково: «Когда меня изнасиловали, я лишилась девственности и чуть не лишилась жизни. Я также рассталась с некоторыми заблуждениями насчет того, как устроен мир и насколько он безопасен». Оно было напечатано на пятьдесят первой странице монографии в триста страниц. В книжном магазине, перед тем как приобрести книгу, я перечитала это предложение и свою фамилию. До меня дошло, только когда я возвращалась домой на метро: в книге под названием «Травма и восстановление» меня процитировали в первой половине. Я решила не просто сохранить эту книгу на память, но прочитать ее целиком.
Для них характерен не обычный «базовый» уровень бдительности, а ослабленное внимание. Вместе с тем они отличаются повышенным уровнем возбудимости: их организм постоянно находится в предчувствии опасности. У них также отмечается повышенная тревожность и обостренная реакция на неожиданные раздражители… Пациенты с посттравматическим стрессовым расстройством труднее засыпают, более чувствительны к шуму и в течение ночи просыпаются чаще, чем здоровые люди. Таким образом, события, послужившие причиной травмы, перестраивают нервную систему человека.
С подобных абзацев начиналось наиболее захватывающее чтиво, которое мне когда-либо попадалось: я читала о самой себе. Я читала также и о ветеранах войны. К несчастью, мой мозг снова оказался перегружен. Я неделю провела в главном читальном зале нью-йоркской Публичной библиотеки, создавая сюжет романа, в котором посттравматический синдром использовался бы в качестве великого уравнителя и собирал вместе женщин и мужчин, которые страдают одним и тем же расстройством. Но потом, уже прочитав добрую половину имевшихся материалов, я потеряла желание подвергать все это литературной обработке.
Там была подборка воспоминаний о Вьетнаме, которые я снова и снова перечитывала и сохранила на будущее. Каким-то образом чтение этих историй заново пробудило мои чувства. Одна из них — история героя войны — произвела на меня особое впечатление. Этот человек участвовал в кровопролитных боях, у него на глазах гибли его друзья. Он перенес это стоически. Прямо как Боб.
Ветеран с почестями вернулся домой, устроился на работу. А через пару лет сорвался. Что-то в нем надломилось. Он пошел вразнос. А потом стал по крупицам собирать в себе мужчину. Его исповедь прерывалась как раз на этапе нового становления. Он выжил и старался не сдаваться. Не принадлежа ни к одному вероисповеданию, я все же помолилась и за того ветерана, и за Боба.
Книгу Герман я прочла до конца. Волшебного исцеления не произошло, но начало было положено. Еще я посещала хорошего психотерапевта. На самом-то деле во время своих сеансов она давным-давно использовала термин «посттравматический стресс», но я только отмахивалась, посчитав это психологической заумью. Вот уж действительно, я всегда шла окольными путями: написала статью в газету, ее процитировали, я купила книгу и узнала себя в историях пациентов. У меня было посттравматическое стрессовое расстройство, но чтобы в это поверить, мне потребовалось дойти до всего своим умом.
Когда я жила на Сто шестой улице, мой бойфренд, бармен, работал допоздна, и я коротала вечера в одиночестве. Подолгу смотрела телевизор. Дом был старый, многоквартирный, в неблагополучном районе. Только такое жилье и можно было себе позволить в Нью-Йорке на зарплату рядового преподавателя. На окнах были решетки; едва ли не каждая ночь прошивалась строчкой выстрелов. Самой модной пушкой во всей округе тогда считался «Тех-9».