Изгнание из рая - читать онлайн книгу. Автор: Елена Благова cтр.№ 48

– В присутствии французского юриста, дурень, мы разделим их, и каждый, расписавшись на специальной бумаге, получит куш, причитающийся ему, – тускло пробубнил Дьяконов. – Ты просто скот. Картину Венсан записал на нас обоих, представляя ее на Филипсе. Мы оба хозяева. Только ты, дерьмо, первооткрыватель. Merde. Я с тебя за гибель Андрея еще не то должен был содрать… Сынок.

– Где ты хочешь, чтоб была наша свадьба?.. В Москве?.. В Париже?..

– Где ты сам хотеть… Где ты, Митья…

Изабель ничего не осознавала от счастья, горя, ужаса, от обрушившейся на нее судьбы. Платье, заказать снова свадебное платье! Она не думала, что можно выходить замуж дважды. «Можно и трижды, и четырежды – до семисот семидесяти семи раз, как в Библии сказано», – шутил Эмиль. Папаша все чаще прикладывался к вину и коньякам в баре покойного сына. Мотался к нему на кладбище каждый день. Митя составлял ему компанию. Изабель, приходя домой после хозяйственных предсвадебных бегов по Парижу, заставала свекра и жениха в недвусмысленных позах изрядно принявших на грудь – один спал в кресле с рукой, спущенной до полу, другой, задрав ноги на фамильные, расшитые мамочкой Рено кружевные подушки с золотой ниткой – на диване, нещадно храпя. О, русские люди, до чего вы забавные человеки. Гулять так гулять, страдать так страдать. О мон дье, неужели она скоро увидит снежную Москву, где волки и медведи гуляют по улицам, а в президентов и банкиров стреляют, как в зайцев и рябчиков?!.. где такие вот картины, как этот Божественный Тенирс, валяются на заброшенных чердаках у пьяниц-старушек в чудовищных… о, как это… ком-му-наль-ках…

– Митьенька, потшему ты пиль вэн?.. ви-но…

Он хватал ее в охапку, сажал ее к себе на колени, уваливал ее на себя – хрупкую, тоненькую, невесомую, как лепесток.

– Потому что я мужик, Изабель. Я русский сибирский мужик. Я по ошибке забрел в светское общество. Я как-то странно стал богатым. Ну да, я очень хотел стать богатым. Разбогатеть. И я… – Он набирал в грудь воздуху, чтобы выпалить ей, как на духу: «чтобы стать богатым, я убил человека, я женщину убил», – и не мог. – И я как-то случайно нарвался на одного, на другого… мне помогли… все было так странно… так…

Он неловко умолкал и страстно целовал ее. Она, будто сбросив с плеч тяжкую ношу, облегченно и радостно целовала его в ответ, лежа, как белая киска, на его груди. Ей не нужны были его исповеди. Она сама не любила исповедаться кюре, зажевывая на евхаристии в Сакре-Кер сухую невкусную облатку. Она считала – и ей казалось, что правильно: мужчина имеет гораздо больше прав, чем женщина, на свои тайны, на свою личную жизнь, на свои… ей было страшно додумывать, но она договаривала про себя: на свои преступления. Митя убил ее мужа. Он убил его честно, на дуэли. А если бы нечестно?.. Изабель закрывала глаза и улыбалась. Честно, нечестно. Может быть, она сама этого хотела. Чего хочет женщина, того хочет Бог.

Или…

Никогда, никогда она не расстанется с любимым. Она будет всегда жить в метели, в пурге. Она готова есть из одной миски с медведями и мохнатыми русскими собаками. Она, Изабель Рено. Лишь бы с ним рядом.

Она заказала себе в лучшем ателье Парижа такое свадебное платье, какого не было ни у одной топ-модели, ни у одной кинозвезды, ни у одной королевы и принцессы мира. Она не хотела поразить публику; она хотела просто понравиться Мите. Белое, как лилия-нимфея, длинное платье, с лепестками-шлейфами, с лифом, сплошь расшитым крупными стразами, а по горловине – настоящими брильянтами. Она будет выглядеть в нем на церемонии, как будто ее только вынули, выдернули из туманного свежего озера и на гибком стебле протянули Мите с поклоном: бери, владей. Изабель постоянно дрожала, будто ее знобило. Все происходящее казалось ей непонятным, пугающим, странным. Закрывая глаза, она снова видела перед собой разверстую рану в груди Андрэ – а руки и губы Мити находили ее, гладили, целовали, и она вспыхивала вся, как ночной костер. Жизнь в Москве!.. Жить в другой стране!.. Она примеряла на себя платье чужой страны и спрашивала себя: а каково это, а не умрешь ли ты от тоски по своей милой Франции, по своим веселым винам и озорным цветам в корзинах цветочниц на Монмартре и на Риволи, не будешь ли ты всю жизнь ломать язык, выговаривая странные русские тяжелые слова, и потом, Митя… он, такой чудный, такой любящий ее, вдруг черно насупливается, делается мрачнее тучи, и ей кажется – сейчас он полетит ураганом, сметет все вокруг… и ее тоже… Свадьба, свадьба… Пускай она будет как можно скорее. Все Рубиконы лучше всего переходить сразу. И навсегда.

Они зарегистрировались в парижской Мэрии – Митя, по приказу Папаши, нацепил черную «тройку», как ухарь-купец, удалой молодец, и даже золотую цепочку Эмиль ему приделал – брегет, купленный в магазине «Андрэ», торчал в кармане, а сверкающая цепочка свешивалась из кармана, вдоль пуговиц жилета, а Изабель поразила всех платьем-лилией, ей даже из зала кричали: лилия!.. – и Митя, после того, как они поставили закорючки в толстых книгах и их объявили мужем и женой, отчего-то вспыхнул весь, как маков цвет, до корней волос, он и не думал, что может так краснеть, как ребенок, – и внезапно взял, подхватил Изабель на руки, он читал об этом в книжках, видел это все в кино, ну, и что-то сработало у него внутри, что-то защелкнулось на душе, как наручники, – и так, с Изабель на руках, он прошел по ковру зала мэрии, и она прижималась лицом к его груди, и он шептал ей тихо, задыхаясь: не бойся, крошка, у нас все будет с тобой хорошо, все будет тип-топ, в Москве мы не пропадем, я куплю тебе в Москве отличный дом, ты будешь в нем хозяйкой, не хуже чем здесь, на Елисейских, тебе все там понравится, клянусь, и там совсем не страшно, в Москве, там очень даже весело жить, ты будешь там царица, богиня… моя белая лилия, мой пушистый котик… Не бойся, не бойся…

Он все упрашивал ее: не бойся, не бойся, – как будто Россия, как будто Москва были такой геенной огненной, такой дикой преисподней, куда и заглядывать-то было жутко, – не то что жить там.

В ту последнюю, перед отлетом в Москву, ночь в Париже они проговорили до утра. О да, они любили друг друга, и все же им важно было высказаться, им невыразимо важно было расспросить друг друга – о чем?.. О событиях, бывших ранее, до их встречи?.. О том, откуда они вышли и куда они идут?.. О людях, которых они любили?.. Он убедился в том, какая же Изабель была девчонка. Ей рассказывать было совершенно нечего: домашний ангелочек, всеми любимый, престижный коллеж, Сорбонна, диплом врача, частная практика в Париже, каждое лето отдых в Провансе, на берегу моря, или в Арле, где в античном амфитеатре Изабель любила наблюдать корриду.

– Как… корриду?.. разве во Франции есть коррида?..

Она поднялась на локте голая, оперлась ладонью о подушку. На столе горела свеча. Ее светло-русые одуванчиковые волосы сияли, переливались. Щеки горели, исцелованные. Митя с удивленьем и ужасом чувствовал, как растет, страшней снежного кома, в его груди нестерпимая нежность. Эта девушка, его жена, научит его нежности. Научит его человеческим чувствам, что начали было вихрево исчезать из него, выдуваться наружу. Он уже чувствовал пустоту, жуткую пустоту, что поселялась внутри, выжигая огромные незримые пространства в нем. Он усмехался, чувствуя это: а, все трын-трава!.. это так надо, надо быть таким, пустым и циничным, жестким и бесчувственным, чтобы жить в том мире, куда его забросило… Рядом с Изабель, вместе с ней Митя ощущал себя человеком. Он возвращался к себе. Это было больно. Ему становилось очень больно от этого. Он припоминал себя того, Нищего Художника; видел себя, припадающего к голым коленям дегтярноволосой Иезавель; себя, шатающегося по тусовочному Арбату с двумя-тремя непросохшими холстами под мышкой – чтобы продать. А тут у него на счету будет – уже не лимон, а… Юджин Фостер, рыжий веснушчатый весельчак, высоченный мужик из-за океана, скорее похожий не на крупного галериста, а на подгулявшего рослого бурша, расплатился с ним и с Эмилем наличными долларами. Когда у Мити в руках оказалось бессчетное количество зеленых бумаг, – валютные проститутки у «Интуриста», он это знал, так же, как знало и пол-Москвы, называло баксы «капустой», и это было похоже, он сидел будто в россыпях свежих капустных листьев, – у него все поплыло перед глазами, ком подкатил к горлу, он хотел разрыдаться – и не мог. Эмиль протянул ему на ладони русскую московскую валидолину. «Рызгрызи, – посоветовал он. – Может, станет легче. Если ты не в силах пересчитать, дай, я пересчитаю». – «Ты меня обманешь, Папаша, к чертовой матери, – ответил Митя весело и зло. – Я уж как-нибудь сам. Это ведь все не для меня. Это все для Изабель. Я сделаю ей такую жизнь, какая ей в ее дохлом Париже и не снилась». – «Врешь, сосунок, – жестко сказал Эмиль, глядя на то, как беспомощно Митя копошится в разбросанных по дивану долларах, нервно закуривая, отпыхивая дым, – не для Изабель это. Ты спятишь на этом. Ты спятишь на деньгах. Потому что ты жалкий парвеню, Сынок. Потому что всю жизнь ты жил, преодолевая комплекс нищеты. Потому что ты привык считать все время жалкую копейку в своем дырявом кармане. И вдруг ты вторгся, внедрился… сюда. В нас. В наше нажравшееся, сытое тело. В мое тело, как гельминт. В меня. И ты готов съесть меня. Но съесть бездарно. Чтобы все подгребать под себя и никуда не вкладывать. Я отличаюсь от тебя тем, щенок, что вкладываю капиталы. Я их умножаю. А ты будешь их только копить… копить!.. Ты будешь трястись над ними, когда состаришься…» – «Если состарюсь, – солено, ядовито поправил его Митя. – Меня ухлопают, Папаша, твои же люди, если я им чем-нибудь не приглянусь. А я им точно не приглянусь. Ведь не приглянулся же тебе». Эмиль исхлестал его словами – и Митя запомнил эти удары розги, эти рубцы, оставшиеся от грубого ремня. Отцовский ремень?! Плевал он… Однако… нищета… Он содрогнулся, лежа рядом с Изабель в постели. Какое чудо, что он никогда больше не вернется туда.