Голубков вообще был человеком чрезвычайно рачительным, не уставал указывать на вопиющие примеры бесхозяйственности и то и дело ссылался на деревню, где рос, как на образец разумности и процветания.
— Ты на семь забыл умножить, — заметил Плетнев.
— Двести десять?!
Снова грянула музыка, сквозь которую пробивались мощные удары метронома. Трибуны вспыхнули, засверкали, и вместо белизны бесчисленных солдатских торсов возникла зеленая лужайка, на которой стоял задорный олимпийский Мишка — улыбающийся, с белой мордахой, с веселыми черными глазенками, с ушами почти как у Чебурашки, украшенный золотым пояском и пряжкой в форме пяти сцепленных колец.
— Сердце кровью обливается! Да если бы нам в деревню хоть даже сотую часть, мы бы!.. Эх, вот она — бесхозяйственность!
Плетнев хмыкнул.
— И на какой ляд они попусту тренируются? — задался Голубков новым вопросом. — Его все равно переделывать будут.
— Кого?
— Да Мишку этого. — Голубков с досадой махнул рукой. — Нос-то у него какой?
— Какой?
— Не видишь, что ли? Еврейский! Все говорят…
Плетнев приложил ладонь ко лбу и присмотрелся.
— По форме, что ли?
— А по чему ж еще?
— Ну, не знаю… Нормальный зверий нос. Черный.
— Дело-то не в цвете, — протянул Голубков и смерил Плетнева взглядом, в котором можно было прочесть, какой он все-таки наивный человек.
— Ерунда какая-то, — отмахнулся Плетнев.
Голубков саркастически фыркнул.
— Эх, Плетнев!.. Вот скажи, ты видел, как лошадь серит?
— Отстань.
— Нет, ты скажи, скажи! Видел?
— Ну, допустим, — осторожно ответил Плетнев.
— Без допустим! Видел?
— Ну хорошо. Видел.
— А корова?
— Что «корова»?
— Тоже видел?
— Тоже.
— Говно у них разное?
— Разное.
— А почему?
Плетнев замялся.
— Вот видишь! — победно заключил лейтенант Голубков. — Сам даже в говне не разбираешься, а о таких вещах берешься судить!..
Плетнев по-доброму сунул ему кулак в пузо. Пусть все-таки не забывает, кто в каком звании.
Мимо них то и дело шмыгали какие-то мочалки в разноцветных спортивных костюмах, подробно облегавших все их выпуклости. Девиц гоняли по полю огромными табунами, они ловко строились в квадраты, каре, спирали, образовывали мозаичные панно… В общем, это был живой и нескончаемый соблазн — зеленый, синий, розовый и белый. Смазливые, длинноногие как на подбор… нет, не как, а вот именно что специально подобранные!.. Офицеры, наряженные в веселенькие курточки, унылыми столбами торчали у длинного поручня ограждения, отделявшего проход к трибунам от самих трибун, а они все время смеялись, хохотали, стреляли глазами, и от каждой веяло таким электричеством, что волосы на голове шевелились, будто в сильную грозу. В кровь выхлестывало явно избыточное количество адреналина.
Плетнев с первого дня этой службы стал замечать какую-то странную взвинченность как в себе, так и в товарищах по «Зениту». Даже в командирах. К вечеру у всех буквально подкашивались ноги и нестерпимо хотелось нырнуть в ледяную воду… Прежние его сослуживцы тоже толклись здесь, в Лужниках. Вчера он встретил Аникина, они долго мяли друг друга, хохоча и хлопая по плечам…
Голубков крякнул.
Плетнев повернулся.
Одна из девок, поставив ногу в спортивной тапочке на ступень, изящно наклонилась, чтобы завязать шнурок.
Голубков негромко застонал. Потом сдавленно спросил:
— Слышь, а что там намалевано?
— Adidas, — прочел Плетнев надпись на ее курточке.
— Это что?
Плетнев пожал плечами.
— Наверное, название фирмы.
Девушка встрепенулась, обожгла их лукавым взглядом и легко побежала наверх. Судя по грациозности движений, она точно знала, что они смотрят вслед.
— А знаешь, — грустно сказал Голубков. — Мне батя говорил… Есть два вида мудаков — зимний и летний. Летний — который по улице идет и на каждую юбку оборачивается.
Он вздохнул.
— Ну?
— Что?
— А зимний?
— Зимний — который с улицы заходит и начинает с себя снег сшибать рукавицей. Хлоп, хлоп! Пыхтит, кряхтит, прямо заходится! Метель от него поднимается…
Плетнев рассмеялся.
В проходе показалась большая группа какого-то чиновного люда и журналистов. Репортеров выдавала фотоаппаратура. Иностранцы в целом легко узнавались по одежде и обуви — все в светлом, легком, спортивного покроя, в туфлях из мягкой кожи типа «мокасинов». Кроме того, они выглядели значительно беззаботнее своих советских сопровождающих — должно быть, деятелей высокого ранга.
Сухощавый седой человек в темных очках внимательно осматривал трибуны. Гремела музыка, разноцветные щиты мелькали в руках солдат, и порожденный их слаженными усилиями спортсмен в белых трусах и алой майке делал три победных шага и рвал грудью ленточку финиша… Мультик повторился раза четыре.
Седой иностранец снял очки и, повернув голову к стоявшему рядом молодому человеку, задал несколько вопросов.
— Господин Ханссен спрашивает, не слишком ли утомительно для участников представления целыми днями сидеть на трибунах? — перевел молодой человек. В его русском чувствовался легкий акцент. — Обычно это делается сеансами по два-три часа с длительными перерывами на отдых…
— Почему же утомительно, — ответил солидный мужчина в темном костюме. В левой руке у него была папочка, в правой руке он держал платок, которым то и дело вытирал распаренное лицо и шею. — Погода, слава богу, теплая… люди все молодые… ничего, пусть не волнуется.
Выслушав ответ, господин Ханссен снова что-то спросил.
— А когда они будут кушать? Когда у них состоится обед? — осведомился молодой человек.
Вопреки ожиданиям, ответственный товарищ не выразил словами того, что было явственно написано на его физиономии, а именно — страстное желание увидеть, как господин Ханссен проваливается сквозь землю. Вместо того он замученно повозил платком по щекам и сказал:
— Да, да, они покушают… Они обязательно покушают… Они тут впеременку… одни кушают, значит, другие, стало быть, того… тренируются. Пусть господин Ханссен не переживает.
Господин Ханссен изумленно вскинул брови.
— Как же можно тренироваться посменно? Какой смысл? Тренироваться нужно всем вместе, иначе ничего не может получаться!..
Затравленно озираясь, человек с папочкой взял переводчика под руку и повлек его вперед.