Евстигней - читать онлайн книгу. Автор: Борис Евсеев cтр.№ 75

Что верно, то верно. Все истинно русское было уничтожено в опере еще до музыкальной ее обработки. Уничтожено матушкиными насмешками. Оперный Федул, имевший пятнадцать детей, делавший им военную перекличку и задававший нелепые вопросы, — не смешил, истомлял. Стиль народной оперы, им, Фоминым, замысленный, и стиль оперы-буфф, желавшийся Мартин-и-Солером, — в одно не сплетались.

Потому-то, хоть и был «Федул» русской оперой по названью, — а в одном только замысле «Орфея» русского было в мильён раз больше, чем в том «Федуле»...

Имелось и еще одно терзанье. Вдруг стала Евстигнея изводить и мучить великосветская меломания. Выставляемая наружу, лживая. В какое общество (чуть повыше трактирного) ни попади — всюду напевают, кругом насвистывают. А фальшиво! А неискренне!

Верхом той фальши была комическая опера «Песнолюбие». В ней-то Мартин-и-Солер с пьяненьким Храповицким расстарались на славу!

Над «Песнолюбием» смеялся Крылов. Сам же Фомин так просто скрежетал зубами, а по временам едва ли не плакал.

И было отчего! В глупецкой той опере помещик Мелодист (вот уж имечко так имечко!), болезненно припавший умом к музыке, заставлял крестьян своих денно и нощно упражняться в оперном искусстве. Крестьяне — под ржанье покинутых кобыл и урчание некладенных хряков — музыкой в полях и на пожнях безотрывно и занимались.

А Мелодисту все нипочем! Напитавшись дикой музыкой и ржаньем, собрался сей умный помещик выдать дочь свою Адажию за некоего Тенори, италианца. Тут, конечно, вместо народных песен вступила в дело италианская буффонада. Да не такая, как в Италии! Дикая, доморощенная! Но и Мелодиста с Адажией показалось меломанам придворным мало. В каждой опере ни к селу ни к городу матушка государыня и пьянчуга Храповицкий перелицовку изнаночную (а по-новому — пародию) на кого-нибудь из своих знакомцев ладят. Никого не пропустят! Матушка задумает — Храповицкий слюной на бумагу брызнет. Не остро, не умно, а гадковато и подло те перелицовки звучат. Даже давно почившему Василью Кирилловичу Тредьяковскому покою насмешники не дают! Нет-нет да и стишки, против него сочиненные, а ему лишь приписанные, — плевочком в публику запустят:

Стоит древесно,

К стене примкнуто,

Звучит прелестно

Быв пальцем ткнуто...

Так оболгать фортепьян!

Сие было помешательство, мания. Мания издевки. Верней, как говаривал еще доктор Пекен в Воспитательном при Академии художеств училище, — «издевочная мания».

Вот и снует та издевочная мания по Питеру кусачей болонкой. Воспитанная при дворе, давно имеющая издохнуть, но все живущая, — снует и погавкивает, спознавшись с беспородным музыкальным помешательством.

«Что, как не издевка над сущим — было выпустить на сцену дурно-сказочного сибирского царя Тао-Ау (имечком сразу стали дразниться, насмешничая). Что как не издевка над сущим — сии Златокрыл и Златовлас? Спускающиеся на облаках, неуклюже помогающие влюбленным, хотя им и сам Бог не всегда помогает? А не издевка ль над сутью жизни — насмешки над пытанным Княжниным? А неуместные посмеянья над чистым сердцем Павлом Петровичем, наследником? Еще чуть — и сама государыня, в виде бабы-яги (как то происходит в одноименном спектакле), на сцену в черном полушубке вылетит! Кочергой, перевитой лентами наподобие жезла волшебницы, махать начнет!»

Евстигней прихлопнул рот ладонью. Таких слов не следует и про себя говорить. Лучше уж о собственных делах печься, чем про меломанию рассуждать!

А к делам собственным, а к неудачам привычным еще одна растрава добавилась...

Началось с неожиданного.

За несколько месяцев до того, как приступить к обдумыванью «Орфея», вновь увидал он Алымушку. Важной барыней, в изукрашенной карете, проплыла она мимо. Согнувшегося в поклоне упрямца то ли не приметила, то ли, приметив, не подала виду.

Арфистка небесная! Взгляд второпях на лестнице! Парчовая туфелька на педалях! Коленка под платьем, на корпус арфы приналегшая! Алы-ы-ы! А-у!

Старое полыхнуло вновь.

От сего старого следовало отстраниться. Лучше всего — бежать.

Он и сбежал: к графу Шереметеву, в Кусково, в подмосковную.

Там, в имении (давно зван был), как стало уже привычным, обучал певцов, готовил постановки оперных спектаклей...

Вдруг — как та сказочная жилица вод, как берегиня, — бедная графская родственница. Не знатная, скромно одетая (едва ли не поселянка) сирота пятнадцати с половиной лет, безответная, тихая... Граф держал ее в Кускове из милости. А может, умысел какой имел.

Каждый день, в одно и в то же время — после полудня — подглядывал Евстигней за сиротою в парке. Гуляя, она едва слышно напевала какую-то мелодию.

Прошло две недели. Евстигней угрюмо пылал. В мрачном огне помыслов сгорали скрыпки, страстно потрескивали виолончели, плавились флейтозы, лопались с треском барабанные шкуры...

Четыре месяца продолжалось то мрачноватое пылание. И внезапно было грубо погашено. Не самим Фоминым, не Шереметевым — обстоятельствами.

С теми обстоятельствами, казалось, погасла и сама жизнь.

Молодую особу звали Лизавета Яковлевна. Более тесному знакомству ее с Фоминым граф не препятствовал, даже способствовал. Правда, способствовал мимолетно, без явного выражения нетерпения или сдерживания.

Осень в Кускове была непитерская: ярко-прозрачная была и веселая. Еще — теплая. По вечерам — непременно хороводы. Случались катания на воде. Во время катаний — для графа — песни.

— Слишком молода Лизавета как будто, — наблюдая с берега за катаньем, помахивал в такт песне рукою граф.

— Зато как тешатся! — Одна из графских полюбовниц (Селина), отвечавшая ему на людях только шепотом, прикладывала розовый пальчик к устам. — Не спугните, ваше сиятельство, не помешайте!

— Да уж не помешаю. Не зверь, чай!

Помешала — судьба.

Катаясь, Лизавета Яковлевна упала в воду.

Заболев, пролежала в горячке десять дней. («Вода еще не так холодна была, не велите казнить, ваше сиятельство!», — кричал битый за недосмотр в сопатку весельник-песельник.) А как стала Лизавета Яковлевна выздоравливать, явился ее проведать, испросив позволенья у графа, Евстигней Ипатыч Фомин: возможный жених, капельмейстер.

Взглянув в пылающее Евстигнеюшкино лицо — Лизаве-та Яковлевна от счастья, от великих предчувствий и ожиданий снова впала в беспамятство.

А через три дни скончалась.

Скончались дни, скончались лета...

Кусково пришлось срочно покинуть.

А в Питере как раз подоспела смерть Княжнина. Опять горе!

Но тут примешался еще и страх. Что за ряд несчастий такой, об чем он задуматься склоняет, о чем говорит?

Тем временем подошла зима. Мерзли носы, ледяная влага стекала со лба. Холод и сырость ползли за шиворот.