Евстигней - читать онлайн книгу. Автор: Борис Евсеев cтр.№ 101

Вводил потому, что боялся. Боялся переворотов и узурпаций власти, боялся старшего сына, но еще сильней — младшего. Боязнь вела к недоверию, недоверие — к отчуждению от жизни. Особливо острое недоверие было испытано в истекшем году к сыну: Александру Павловичу.

Многие и многие то недоверие учуяли. Некоторые, на всяк про всяк, от Александра Павловича — ведь это только на время! — отшатнулись.

Генеалогическое древо России тревожно зашумело, затрещало. Одна из ветвей — так кое-кому казалось — надломилась…

Были и другие, не связанные с царскою кровью события. Шли они, как уже было сказано, густо и плотно: как облака перед питерской непогодой. Но иногда события завивались кольцами (как Филькин дым).

Два года прошли словно бы в замирании, в накоплении Русским Хроносом сил.

А уже в году 1799-м русско-турецкая экспедиция под командованием адмирала Федора Ушакова, направившись к Ионическим островам, вдруг образовала там Ионическую Республику.

Сие было новостью неслыханной. Весьма возможно, это делалось с оглядкой на республиканское прошлое толстожопика Буонапарте. Но, может, опять Павел Петрович (ведь не сам же адмирал Ушаков?) отчебучил нечто даже ему самому непонятное.

Ушаков был счастлив. В Европе негодовали: Империя учреждает Республику! Что это, если не знак окончательного искажения замысла Господня?

В том же 1799 году, в дымно-туманном феврале, Федор Федорович Ушаков штурмовал французскую крепость на острове Корфу. Море бурлило и на мелководьях окрашивалось кровью. Гром пальбы перекрывал треск рушимых скал. Крепость была взята, виктория была полной.

А в апреле начался итальянский поход князя Суворова-Рымникского. Поход длился до августа и завершился еще одной викторией: полной и бесповоротной.

Ну а в сентябре все того же исполненного событий 1799 года произошло и нечто из ряда вон выходящее. Перевалив Сен-Готард, Суворов миновал ущелье, называемое Чертов Мост, и накрыл сверху — словно громадной треуголкой — швейцарские луга и поля, вкупе с французами, их заполонившими. Накрыл не готовую к таким варварским наскокам Европу. Этими действиями Суворов испугал не Буонапарте: испугал австрийского императора и самого Павла Петровича. Суворов получил звание генералиссимуса, но был тут же отозван и до Парижа — поставленной перед самим собой цели — дойти не смог…

(Что было в грохоте швейцарского похода приятного — и Евстигней Ипатыч это слышал это отчетливо — так это то, что при обрушении скал, при мелькании над пропастями адских видений пели тонко, затейливо и как-то совсем по-новому — подобно Орфеевой арфе, перестроенной на новый лад — горные итальянские снега...)

Наконец — изящно и далекоглядно завершив год 1799-й образованием Русско-Американской компании, — был вытряхнут из мешка и год 1800-й!

Тут уж Хронос всеобщий (а не только Русский Хронос) раззявил рот как можно шире и приготовился заглатывать города, села, монархии, республики, армии, полки! Горы, дороги, корабли, скиты, монастыри, дамбы, верфи, каналы!..

И только одна музыка, скрепленная мелосом слов, пробивала жадный Хроносов рот навылет! Безостановочно и без замедлений, и без гибельного для себя ущерба!

Образ Русского Хроноса приводил в смятение и магнетизировал. Однако ничем иным, кроме все той же музыки, воздействовать на него Евстигней Ипатыч не мог. От истинных (а не мыслительных) соприкосновений встреч сей Хронос ловко уклонялся. Да и летал высоко, далеко!

Зато рядом, под боком, проживал Филька — «издевочный слуга». Рыжеватый, проворный, схожий с брыкливым козлом и еще черт его знает с кем!

Как-то само собою случилось, что еще во времена написания «Ямщиков» Филька, напросившись к Фомину простым услужающим, перепрыгнул шутя из услужающих в персонажи. Стал «издевочным слугой», встроился в мысли о грядущих комических операх. В тех операх (еще только замышляемых) живей и ухватистей всех иных персонажей был как раз ловкий, прислуживающий нескольким господам сразу пройдоха. По-новому — типус, обобщенный образ. В Европе таковыми были Санчо Панса, Жиль Блаз, Лепорелло. А вот в России «издевочный слуга» имел пока облик неясный. И телесный облик, и внутренний. Вот (думалось) Филька Щугорев тот облик собой и напитает, вот и оживит!

Про телесный облик «издевочного слуги» Фомин размышлял с наслажденьем. При этом поглядывал на Фильку со значением и надеждой. Думал: такого вот «обновленного черта» в новую комическую оперу — возьми да со всеми потрохами и вставь!

Однако Филька быстро от таких мыслей капельмейстера отвадил. Показал, кто в доме слуга, кто хозяин. Гости нередко выставлялись вон, постель — в поисках припрятанных ассигнаций — оказывалась перевернута, листы нотных записей все напрочь перепутаны.

«Вот ты и доразмышлялся! “Издевочный слуга” управлять тобою начал!»

— Да вы не извольте, барин, про деньгу беспокоиться! — вел и вел свое, от новороссийского солнца как чертяка потемневший Филька. — Слыхал я, в трактире изволили бормотать: дескать, слуга вам не по карману (хотя сами же изволите в дорогом месте, близ Адмиралтейства квартировать), — посвистывал сквозь зубы Щугорев. — Так я предложить осмелюсь: без оплаты прислуживать вам стану. А вы за то новую оперу в мою честь назовите! Пущай так и зовется: «Филька Щугорев, или Издевочный слуга». А я... я настоящим барином помогу вам сделаться. С имением, с прислужницами-с!

В тот день Фомин был особенно мрачен.

— Да я барином ввек быть не желаю!

Издевочный Филька скривил щеку, затем скривился набок и сам.

— Это как же такое возможно? Не сыскать ведь на Руси остолопа, который не желал бы — из грязи да в князи! Не хотел бы хоть на час барином стать!

— А вот я не желаю. Да и не хуже я никакого барина. Потому как я — творец музыкальный!

— Творец? Ах ты боже ж ты мой… Ну-ну...

Издевочный сладко сощурился и как бы про между прочим предложил:

— Так, может, с десяток годков лишних? Не хотите ли? Будучи в Екатеринославле научился я у цыган жизнь растягивать. Поверите ли? Как ту лошадиную шкуру! До желаемой длины-с. И черт здесь вовсе ни при чем! Сами, по-людски управимся. Мне теперь энти фокусы, как вам нотная грамота, известны. Да я и сам, барин, грамоту специяльную выдать вам могу. Так и будет прозываться: «Филькина грамота». А в ней-то и продление жизни, и все иное протчее!

Тут Евстигней Ипатыч открыл было рот, чтобы промолвить: «А вот о продлении жизни подумаем», — но вместо этого вылетело:

— Тебя кто подучил? Уж не Адонирамовы ль братья? Ах, неуч, ах, дрянцо! Божьим промыслом тут поигрывать будешь! Вон!

Вместо того чтобы, устыдясь, уйти, Филька расхохотался:

— Я-то уйду, да ведь другой явится. Уж он вам покажет кузькину мать!

— Не пугай. Пуганный. Меня и Адонирамовы братья, и колдуны с воловьими шкурами пугали…

— Адонирамовы — што! Дети они. А вот вдруг кто из Риму явится? Слуга ордена скромного какого. Тогда побледнеете! Сгинете вы, барин, и в могиле сопреете…