Цвета дня - читать онлайн книгу. Автор: Ромен Гари cтр.№ 49

Я не стану тебе говорить, почему они умерли, эти Папийоны: я не из тех, кто забирает голоса у мертвых.

Но я смотрел на эти имена, которые кажутся не столько выгравированными на граните, сколько подвешенными в воздухе, и только говорил себе, что бабочки не поднимаются на большую высоту, они не стремятся улететь далеко-далеко, у них хрупкие крылья, они живут сегодняшним, а не завтрашним днем, они наверняка питают отвращение к колоссальному и гигантскому, и светлое будущее всегда наступает для них слишком поздно. Я говорил себе, что им, наверное, не нравится умирать за что-то, но если такое должно с ними произойти, вопреки их воле, думаю, они бы охотнее всего согласились умереть за что-то, что позволяет им быть, что оставляет их крыльям свободу, что не осуждает их за то, что они хрупкие, и колеблющиеся, и нерешительные и никогда толком не знают, куда летят.

И мне достаточно было окинуть взором земли Везелея, где все такое точное, такое вымеренное, а затем остановить взгляд на высеченных в граните именах, чтобы я понял, какое оно — мое благо, кто я, где я должен быть, и чтобы я прочел вокруг себя свои цвета так же ясно, как я читаю их сегодня в твоих глазах.

Я не стал давать клятвы в деревне Везелей, ибо не захотел взывать ни к какому небу в этом месте земной веры. Я просто повернулся к горизонту и сказал им: вы найдете меня впереди себя. Я не приемлю никакого крестового похода, потому что не приемлю никакой веры, и мне неведома убежденность, потому что право сомневаться, право продолжать свою неуверенную поступь к границам истины и заблуждения — единственное благо, которое я защищаю. Я никогда не отправлюсь в крестовый поход, но я всегда буду готов вступить в бой, дабы не быть обращенным в другую веру. Я не приемлю ортодоксальности, не приемлю абсолюта, не приемлю мистики, и единственное, что я всегда буду защищать, — это блуждающую хрупкость человеческого дыхания от всей мощи железного запястья. Питающие меня истины — зыбки, но по крайней мере я знаю, что доля истины или заблуждения в том, что я защищаю, не подрывает саму его основу. После веков мистицизма и абсолютизма вам внезапно повстречалась истина, и вы тут же возвели ее в абсолют и мистику. Но истина — это давно выращиваемая у нас культура, и мы-то знаем, что она такое: всего лишь истина. Если угодно, назовите ее Истиной: для нас она всего лишь истина. И уж с помощью истины вам всяко не заставить нас потерять голову. Ох! Мы их насмотрелись, клянусь вам, у нас выработался иммунитет, нам больше не случается одурманивать себя истиной, как это делаете вы. Мы высаживаем ее в каком-нибудь уголке и ждем, когда она прорастет, чтобы увидеть, как она будет развиваться и какие плоды принесет. Если хорошие, ее будут выращивать и дальше, станут больше культивировать этот сорт истины. Но что до того, чтобы срезать под самый корень нашу старую культуру и насаждать ее одновременно повсюду, в этом на нас не рассчитывайте. И напротив, рассчитывайте на нас, если надо защищать нашу старую культуру со всеми ее разновидностями, богатством, новыми привоями и всеми ее возможными прогрессивными усовершенствованиями. Напротив, рассчитывайте на нас, если нужно выхаживать нашу культуру бережными руками старого садовника, и не пытайтесь прийти к нам затем, чтобы выкорчевать тысячи разновидностей и тысячи заблуждений, которые мы взращиваем. Мы вам так благодарны за то, что вы тут, прямо на наших глазах, выращиваете свою единственную истину тем интенсивным способом, который заставляет обращаться с человеком так, как все интенсивные культуры обращаются с землей, которую используют, на которую обрушились. Когда вы с этим покончите, потребуется много новых удобрений, если от нее, бедняжки, — от этой бедной черной земли — вообще хоть что-то останется. Я благодарен вам за то, что вы тут и пробуете блюдо у меня на глазах, и признаюсь, ваше выражение лица при этом действе не пробуждает во мне желания подражать вам. Порой у меня даже складывается впечатление, что глаза у вас вылезают из орбит и вы слегка давитесь, и если вам сейчас чего-то недостает, так это права выплюнуть.

Позвольте, я вам дам старинный рецепт моей страны.

Возьмите какую-нибудь истину, осторожно поднимите ее на высоту человека, посмотрите, по кому она бьет, кого убивает, что дает, что разрушает, затем поднесите ее к своему носу, подольше понюхайте ее, проверьте, не пахнет ли от нее мертвечиной, после этого откусите маленький кусочек, попробуйте, подержите подольше на языке, тщательно прожуйте и наконец проглотите: посмотрите, не заболит ли у вас от нее живот и не полезет ли она у вас тут же наружу, и если этого не произошло, дайте ей отстояться, внимательно понаблюдайте за ней, чтобы узнать, не меняет ли она кожи и цвета у вас на глазах, чем она питается — уж не вами ли? — и если вы увидите наконец, что она действует на вас благотворно, что она щедра и питательна и не сопровождается болью и кровью, глотайте ее — но будьте всегда готовы выплюнуть ее, если потребуется.

Демократия имеет право выплевывать.

Попробуйте немного повыплевывать. Покажите нам чуток, как это у вас получается. Попробуйте выплюнуть кусочек, совсем маленький, просто чтобы нам тоже захотелось проглотить, а?

Ну как?

Что?

Это так вкусно, что вам не хочется?

Дорогие барашки. Дорогие курчавые ягнятки на пастбищах грядущего.

Дорогие маленькие овечки светлого будущего.

Одно словечко на ушко, быстренько: француз живет не в будущем.

Он живет во Франции.

Да знаю я, знаю, знаю. Вы взялись за историческую задачу. Это так. Я бы даже рассматривал как преступников всех тех, кто попытался бы заставить вас свернуть с вашего пути. Вы слишком дорого заплатили за то, чего у вас еще нет: сейчас неподходящий момент, чтобы останавливаться. Мы все твердо рассчитываем на вашу удачу: мы вас дружески ждем там, куда вы пытаетесь прорваться. Вы туда придете. Я верю. Человек справится с вашим творением и выйдет из этого медленного погружения неизменившимся и улыбающимся. Он в вас — как долгое терпение — жив курилка! — как говорят по-русски, — и из всех карточных домиков ваших дамб и их небоскребов он выберется целым и невредимым со своими любящими руками старого садовника. И он уверен, что победит, потому что он — человек, и он будет грызть вас изнутри и справится с вашим громадьем при помощи своей вкрадчивой и надежной малости, и только так ваше творение станет цивилизацией. Ну а пока вы полностью увлечены своей исторической задачей, которая заключается в том, чтобы высвободить человека. Мы не будем вам в этом мешать. У нас тоже были Наполеон и Верден: нас тоже заставили многое отдать. Мы даже столько наотдавали, что в итоге приобрели — как дорогой ценой оплаченное благо — чувство меры, понимание относительности всего сущего и терпимость — единственно возможные гарантии от эксцессов заблуждений и эксцессов истины. В конце концов История надоела нам хуже горькой редьки, и если ей так уж необходимо продолжать свои игры на земле, так пусть, по крайней мере, это будет не у нас. Наверняка вы знаете самое страшное проклятье китайских отцов: «Пусть твой старший сын будет жить в исторический момент!» Так что верьте мне, когда я вам говорю, что отныне крестовые походы чужды нашим сердцам и что мы не совершим больше глупости и не станем оспаривать у вас Историю. Пусть она будет при вас. Она и так при вас: стоит лишь на вас взглянуть. Ладно. Наши соболезнования. Хорошенько позаботьтесь о себе, а главное, не пытайтесь всучить ее нам. Мы ее достаточно поимели. Оставьте ее себе, и, когда она с вами покончит, мы сделаем все, что в наших силах, чтобы помочь вам. Цивилизация — она всегда передается от одного уцелевшего к другому. Это то, что остается у вас от Истории, когда вам наконец-то удается вышвырнуть ее вон. Я глубоко верю в вас и уверен, вы с этим справитесь. Говорю вам: люди редко терпят неудачу, когда речь идет о том, чтобы походить друг на друга.