— Какие прокламации, к такой-то матери? — удивился дядя, проявив неожиданную для пацифиста нежность к лексикону, расцветшему во времена Марны и Вердена.
— Твои паршивые воздушные змеи и листовки — это одно и то же! — проорал господин мэр, осенённый пониманием, идущим больше от чувства, чем от ума. — Мои дети на днях видели твоего «Клемансо»! А это что ещё?
Он направил обличающий перст на «Золя».
— Это подходящее время, чтобы запускать «Золя»? Тогда уж почему бы не «Дрейфуса»? Старина, из-за некоторых глупостей можно оказаться у стенки перед взводом солдат!
— Мы не имеем никакого отношения к тем диверсиям, о которых говорят, а мои воздушные змеи и того меньше. Глоточек сидра? Вам это мерещится.
— Мне? — заревел Плантье. — Мне мерещится? Дядя налил ему сидра.
— Никто не застрахован от игры воображения, господин мэр. Ещё немного, и вам покажется, что в небе летает «де Голль»… Никто не застрахован от безумия, даже вы.
— Что это значит — даже я? Ты думаешь, мне не хотелось бы, чтобы немцы убрались отсюда?
— Но я всё же надеюсь, что вы не из тех, кто каждый вечер слушает лондонское радио! Плантье мрачно смотрел на него:
— Слушай, тебе необязательно знать, что я слушаю и чего не слушаю! Он встал. Он был толстый. От жира ещё больше потел.
— Пойми, что всех устроит, если можно будет доказать, что листовки печатают ненормальные. Если они возьмутся за нормальных людей, ни у кого не будет ни минуты покоя. Мне бы следовало тебя выдать, ради общих интересов. Не знаю, что меня удержало.
— Может быть, то, что вы приходили сюда играть с моими воздушными змеями, когда были маленьким. Помните?
Плантье вздохнул:
— Должно быть, так.
Он подозрительно осмотрелся. Воздушные змеи из «исторической серии» королей Франции были подвешены к балкам, а когда они висят вот так, головой книзу, вид у них печальный. Плантье показал на одного пальцем:
— Это кто?
— Добрый «король Дагобер». Он не запрещённый.
— Да уж. Сегодня никто не знает, что запрещено и что нет. Он сделал шаг к двери:
— Хорошо делай уборку, Флери. Они придут, и если найдут хоть одну листовку… «Они» не нашли листовок. Им не пришло в голову поискать их внутри «королей Франции».
Печатный станок тоже не нашли. Он был в яме под кучей навоза. Они немного потыкали вилами в навоз, который отозвался, как следует, и прекратили поиски.
Немецкие солдаты часто заходили, чтобы заказать нам «ньямов» — они посылали их в подарок детям. Во внутренностях некоторых воздушных змеев таились не только призывы к сопротивлению, вышедшие из-под пламенного пера господина Пендера, но и сведения о главных группировках немецких войск и расположении береговых батарей. Приходилось быть очень внимательными, чтобы не спутать «товар на продажу» с непродажными змеями.
Наши соседи Кайе всё знали о нашей деятельности, и Жанно Кайе часто служил нам гонцом. Что касается Маньяров, я порой спрашивал себя, замечают ли они, что Франция оккупирована. К немцам у них было то же отношение, что и ко всему миру: они их игнорировали. Никто никогда не видел, чтобы они проявляли хоть малейший интерес к тому, что происходит вокруг них.
— Но они по-прежнему делают лучшее масло в округе, — одобрительно говорил Марселен Дюпра.
Хозяин «Прелестного уголка» рекомендовал нас своей новой клиентуре, и даже сам знаменитый немецкий пилот Мильх нанёс нам визит.
Нашим самым постоянным гостем в Ла-Мотт был мэр Клери. Он садился на скамью в мастерской и сидел, мрачный и недоверчивый, глядя, как дядя приделывает тело и крылья к наивным картинкам, которые ему присылают дети; потом уходил. Он казался обеспокоенным, но хранил свои опасения про себя. Но однажды он отвёл дядю в сторону:
— Амбруаз, в конце концов ты сделаешь глупость. Я чувствую. Что ты скрываешь?
— То есть?
— Ладно, ладно, не прикидывайся. Я уверен, ты его где-то прячешь, а потом запустишь, и тебя посадят, это я тебе говорю.
— Я не знаю, о чём вы говорите.
— Ты сделал змея в виде де Голля, я знаю, так я и думал. Знаешь, что тебя ждёт в тот день, когда ты его запустишь?
Дядя сначала ничего не сказал, но я видел, что он тронут. Когда что-то его трогало, его взгляд смягчался. Он сел рядом с мэром.
— Ну, ну, не думай об этом всё время, Альбер, иначе ты и не заметишь, как закричишь с балкона мэрии: «Да здравствует де Голль!» И не делай такого лица… — Он засмеялся в густые усы. — Я тебя не выдам!
— Выдать меня — за что? — завопил Плантье.
— Я не скажу немцам, что ты прячешь у себя «де Голля».
Господин Плантье молчал, глядя себе под ноги. Потом он ушёл и не вернулся. Он сдерживал себя ещё несколько месяцев, а потом, в апреле 1942-го, ему удалось добраться до Англии в рыбацкой лодке.
Страна начала меняться. Присутствие невидимого становилось всё ощутимее. Люди, которых считали «рассудительными» и «нормальными», рисковали жизнью, спасая сбитых английских лётчиков и разведчиков «Свободной Франции»: они прыгали с парашютом. «Разумные» люди, буржуа, рабочие и крестьяне, которых вряд ли можно было обвинить в мечтах о несбыточном, печатали и распространяли газеты, где постоянно повторялось слово «бессмертие», — и те, кого оно ожидало, погибали первыми.
Глава XXIX
Как только война кончится, мы начнём строить наш дом, не знаю только, где и как раздобыть денег. Об этом я не хочу думать. Надо остерегаться переизбытка ясности и здравого смысла: это превращает жизнь в ощипанную птицу, лишая её самых прекрасных перьев. Так что я сам проделал всю работу, и материалы обошлись мне не дороже воздушного змея. У нас есть собака, но мы ещё не выбрали ей имя. Всегда надо что-то оставлять на будущее. Я решил не готовиться в институт, я выбрал профессию учителя начальной школы, из верности доброму старому «обязательному народному образованию», — читая на стенах списки расстрелянных заложников, я спрашиваю себя, заслуживает ли оно стольких жертв. Иногда мне страшно; тогда дом становится моим убежищем; он скрыт от посторонних взглядов; только я знаю к нему дорогу; я построил его на месте нашей первой встречи; для земляники сейчас не сезон, но нельзя ведь жить только воспоминаниями детства. Часто я возвращаюсь сюда, разбитый от усталости после целых дней ходьбы по всей округе и нервного напряжения, и тогда мне стоит большого труда найти дом. Сколько ни говори о могуществе закрытых глаз -всё мало. Но мне тем более трудно преодолевать минуты слабости, что в России немцы одерживают победу за победой, и сейчас не лучший момент, чтобы проводить ночи за упорным строительством дома для будущего, с каждым днём ускользающего всё дальше. Наверное, Лила упрекает меня за эти минуты здравомыслия: она полностью зависит от того, что в «Прелестном уголке» называют «моей манией». Моя подпольная работа тревожит даже дядю. Я беспокоюсь, не очень ли он постарел, ведь говорят, что благоразумие наваливается на нас с годами. Но нет: он только советует мне быть осторожнее. Это верно, что я слишком рискую, но оружие всё чаще сбрасывают с парашютом, и необходимо его принимать, прятать в надёжном месте и учиться им пользоваться.