Татарский удар - читать онлайн книгу. Автор: Шамиль Идиатуллин

Дело было в Казани, дело кончилось плохо.

Борис Гребенщиков

КАЗАНЬ. НОЧЬ НА 11 АВГУСТА

В детстве родители с некоторой даже гордостью говорили, что меня пушками не разбудишь. Гордость эта превращалась в раздражение каждое буднее утро, когда им приходилось, как тесто, запихивать меня в школьную форму и следить, чтобы я, открыв кран и выдавив столбик «поморина» на щетку, не уснул сидя на ванне. Но они сдерживались. А сам я до сих пор несдержанно уважаю себя за умение, несмотря на такие свои особенности, не опаздывать ни на зарядку (тогда, на закате загадочной советской эпохи, ее ввели по всем школам — классное было зрелище: школьники в синей форме — в том числе усатые десятиклассники, школьницы — в черных платьицах с кружевными передничками, потрескивающими на груди, — выстраиваются в пропахших мелом и пылью вестибюлях школы и десять минут уныло размахивают руками по системе Мюллера, имя которого давно никому неизвестно, но подвиг, увы, бессмертен), ни на политинформацию, каковую был обязан вести еженедельно.

Навык успевать в последний момент я сохранил и в университете, и на всех своих работах. Другое дело, что, сделав несколько шагов по карьерной лестнице, я первым делом выторговал себе право приходить в редакцию не когда положено, а когда надо. Потому что годы не разрушили крепость моего сна: так, выдули верхний слой раствора из кладки.

И проснулся я не от шума — тем более что не пушки это были, — а от чувства тревоги, которую я называю про себя папашкиным нюхом. Это из-за него я обычно вскидываюсь, когда в отсутствие Гульки (ушла в поликлинику, например) в детской просыпается Гальчуга и начинает потихоньку реветь. Я в силу некоторой тугоухости первых аккордов не слышу, но сигнал тревоги принимаю и бегу сюсюкать: папа прибег, молочко принес, кто обидел Галияшку? сон плохой? получи, сон, по попке! Именно этот нюх, или как уже его назвать, бросил меня на родительской даче к Нурычу, игравшему себе на наружной лестнице второго домика, за секунду до того, как он потерял равновесие и полетел вниз по ступеням. Я не успел — Нурыч накувыркал двойной перелом левой руки, чего я до сих пор не могу простить ни себе, ни поганому своему нюху.

Секунд пять я пытался проморгаться: голову занимали куски уже напрочь забытого сна — в том числе и ту часть головы, в которой сидят глаза и связанные с ними нервы. Поэтому Нурыча я углядел только через пару секунд после того, как убедился, что Гулька безмятежно дрыхнет. Сын молча сидел на краю нашей кровати, серьезно уставившись в меня. Видимо, этот взгляд меня и разбудил. Эмпатия, не иначе.

Увидев, что я проснулся, Нурыч заулыбался беззубым ртом. Тут я понял, что ничего страшного, по крайней мере, не случилось, и, чтобы Нурыч сильно не радовался, сердито зашипел:

— Ты чего приперся? Обещал ведь, что один спать будешь!

— Папа, извини. Я просто хотел сказать, что, кажется, праздник начался.

В очередной раз мимолетно восхитившись тому, насколько безупречно вежливые формулировки выдает мой, прямо скажем, нагловатый наследник, я все так же сердито спросил:

— Ты с ума сошел, да? Какой еще праздник? — Нурыч объяснил:

— Так салют же…

— Где салют?

— Где надо. Над Кремлем. Пойдем скорее, пока он не кончился.

Я помолчал, прикидывая варианты, потом понял, что их, в общем-то, нет. И констатировал:

— Спать ты, пока я не посмотрю, не ляжешь… — Этот наглец тихонько кивнул.

— Ладно, показывай свой салют, — обреченно сказал я и шикнул: — Только маму не буди!

Нургали готов делиться со всем миром каждой своей радостью, будь то котенок, обнаруженный за мусоропроводом, или очередной выдранный зуб. Дележку он начинал, естественно, с ближайшей родни, причем от подключения к процессу не была застрахована даже годовалая Галия.

Нурыч твердым шагом повел меня в зал, откуда мы в непогожие дни дважды в год, в День Победы и в День Республики, наблюдали за прыгающими над Кремлем разноцветными снопами салюта. Правда, до Дня Республики оставалось почти три недели, а последний победный праздник во всё небо уже и не вспоминался. Соответственно, никакого салюта мой маленький лунатик видеть не мог. Скорее всего, он разбудил меня из-за фигни вроде самопальных петард, пускаемых по поводу и без повода окрестными пироманами.

Салют был. Не совсем, правда, обычный: сквозь густые деревья ближайшей посадки пробивалось необычно яркое марево — и я подумал, что администрация музея-заповедника, похоже, решила усилить подсветку кремлевских стен. А когда над деревьями полетели острые разноцветные брызги, и Нурыч закричал восторженным шепотом: «Вон-вон, видишь?», и через секунду донесся раскатистый гул, я понял, что это не подсветка. И не коммерческий салют, о котором время от времени договаривались крупные казанские фирмы по случаю своих юбилеев.

Я совсем ничего не чувствовал: стоял, как замороженный, держал подпрыгивающего Нурыча за плечо и смотрел на феерию света, которая деятельно разворачивалась за Казанкой, в нескольких километрах отсюда. Пучки быстрых искр взлетали в разных точках кремлевского периметра, разом отбеливая половину черного неба. От этого огромные тени стремительно, как подрубленные, валились на далекие стены. И казалось, что нескольких здоровенных кусков белой ограды уже нет. Что холм, на котором полтысячелетия стоял Кремль, покрылся рвами и воронками. Что губернаторский дворец и торчащая за ним перевернутой белой табуреткой мечеть Кул Шариф пошли неровными пятнами. И что башня Сююмбике, давно пародировавшая Пизанскую башню, перекосилась больше обычного и стала откровенно щербатой. Следующая вспышка высвечивала стены и башни, и все вроде бы оказывалось в норме. Но приглядеться из-за мельтешения ярких пятен не удавалось. Да и смысла не было приглядываться. Я и так видел то, чего, к счастью, не видел сопевший под ребрами сын. Толстыми кипящими свечками вскидывается и через длиннющую пару секунд опадает вода в Казанке. Галогеновой яркости светляки машин на Ленинской дамбе перемешались в кучу. А сама дамба минимум в паре мест потеряла четкость и съехала дорожной плоскостью в воду, будто нагретая солнцем пластилиновая колбаска. Только солнца не было — была ночь, был неблизкий и совсем нестрашный ад, и был неслышный бетонный гул, который щекотал пятки линолеумом и лоб, мелко, — прохладным стеклом, в которое я, оказывается, уткнулся, стараясь избавиться от не свойственных для этого часа бликов.

Потом все кончилось. Гул затих. Марево растекалось сквозь прорези в кронах. Подсветка стен погасла, лишь прожектора в верхней трети Сююмбике давали какой-то дерганый свет. Башня походила на ухмылку прилегшего на бок Чеширского кота, которая пляшет в воздухе и не тает, помигивая фиксой полумесяца на шпиле.

Нурыч спросил:

— А что за праздник-то? Ведь если салют, то всегда праздник, да ведь, пап?