Любовь в седьмом вагоне - читать онлайн книгу. Автор: Ольга Славникова cтр.№ 26

Русские северные смерчи отличались от североамериканских, тоже весьма участившихся, какой-то особенной, заточенной злостью. Хищные и узкие, отчего скорость их вращения многократно возрастала, они вычерчивали по городкам и пашням черные автографы шириной не более пяти десятков метров. Далеко не каждый «крысиный хвост», свесившийся из беспокойного, прошитого нитками электричества, материнского облака, достигал земли, но достигший шел, как сверло, в вихре обломков и тьмы, сам напитывался этой тьмой, становясь из белесого бурым. Материнская туча, присосавшись смерчем к земле, словно получала питание и, раздобрев, густела. Все это вместе напоминало гриб – гигантскую кружевную поганку на тонкой ножке; из-за сходства с грибом местные жители сперва принимали смерч за атомный взрыв.

Однако скоро дело прояснилось, и местные удивительно быстро привыкли. В обеих столицах кипели дискуссии, создавались и лопались, надувшись деньгами, фонды помощи жертвам катаклизмов, офисный планктон, добравшись утром до компьютеров, первым делом припадал к новостям. А здесь, на просторном и протяжном Русском Севере, где Земля, как и тысячу лет назад, была плоской, стояла тишина. Почти на каждом подворье имелся погребок, где хранились, точно заспиртованные гады в музее, засоленные пять и десять лет тому назад огурцы и грузди; там местные жители, по милости Божьей, спасались от плясавшей над их льняными и соломенными макушками заморской напасти. За отпущенные смерчу два часа он успевал пройти километров пятьдесят, а потом распадался в воздухе и в памяти тех, кто не пострадал, ну, а уж на кого пришлось – тому не повезло. Местные как бы признали за смерчем его права; они оставляли как есть его черные каракули, лишь иногда растаскивая обломки, полезные в хозяйстве. Убивало людей не очень много, да и смерть сама по себе была делом обычным, больше, чем о покойниках, местные судачили о диковинных проделках смерча – о сухих травинах, впившихся, как стрелы, в матерые бревна, о колоколе, унесенном с колокольни и скрученном на манер конфетного фантика. Гораздо более чувствительный и общий урон приносили дожди, отвесно падавшие из туч и часто выполнявшие зараз месячную норму осадков. Крупный град лупцевал посевы, расхлестывал теплицы, скакал, как туча блох, по перелатанному сельскому асфальту, таял холодными грудами в размокших огородах. Вся эта масса недоброй небесной воды угнетала людей, пропитывала местность какой-то тяжелой печалью.

Среди всех был один человек, которого смерч словно выбрал себе в друзья. Или, наоборот, этот человек решил поиграть со смерчем в азартные игры. К нему и ехала Кира, чтобы взять у него интервью.

Человек этот пережил в свое время всенародную славу. Кирилл Смоляков, заслуженный артист и Герой Соцтруда, был, как сказали бы сегодня, одним из самых притягательных секс-символов советского кинематографа. Удивительно крепкий и чистый лицом, с носом, как молодая картофелина, и золотыми есенинскими кудрями, которые советская мода укладывала зимней шапкой, Смоляков был будто слиток здоровья, что в начале семидесятых воспринималось как что-то совершенно нерусское, бойскаутское, вывезенное вместе с джинсами и винилом из-за железного занавеса. Над миллионами девичьих постелей висели портреты Смолякова, вырезанные из журнала «Советский экран»; оттуда кумир смотрел на своих анонимных невест ясными синими глазами, которые умели темнеть и мерцать, когда артист клонился с поцелуем к сомлевшей героине, держа всей ладонью ее пушистый затылок, как держат головку младенца. Смоляков был мастер трогательного жеста; в молодости он играл правдолюбивых комсомольцев и мечтательных интеллигентов, уехавших работать на село. Позже, когда артист заматерел и правильный овал подбородка превратился в увесистый квадрат, а от кудрей остался пух, кумиру выпало сыграть в эпопее к юбилею Победы знаменитого командующего фронтом. Вся страна словно поездила вместе с ним на замызганном «виллисе» по разбитым фронтовым дорогам, пожила в его штабном блиндаже, где герой, откусывая от краюхи, низко склонялся над картой, на которую от пухлых бутафорских взрывов сыпалась земля.

Наступили перемены: репутация знаменитого командующего фронтом сильно полиняла от вылитых на нее ушатов чистой и мутной воды, ясноглазые комсомольцы, которым Смоляков честно отдал частицу себя, стали бизнесменами в пиджаках от Версаче, сидевших так, будто во все карманы было что-то понапихано. Артист исчез. По слухам, Смоляков пытал счастья в Голливуде, потом вернулся. Несколько раз он, худой и обморщиневший, мелькнул в сериалах на третьих ролях, потом пропал окончательно.

И вот уже год, как Смоляков снова не сходил с экранов. Центральные каналы крутили ретроспективные показы его наивных выцветших фильмов, в галдящих ток-шоу к месту и не к месту показывали хронику, где Смоляков, надвинув на брови мужицкую кепку и широко расставив ноги в кирзовых сапогах, стоял на фоне деревянного северного домины, такого громадного, что бревна в нем казались спичками. Домина был странно подшиблен и полосат: старые серые бревна цвета железа и паутин чередовались в нем со свежими, недавно ошкуренными; грубые деревянные украшения по краю крыши, тоже местами новые, напоминали вставные зубы. Этот домина и сделался предметом тяжбы Смолякова со смерчем.

В общих чертах история выглядела так. Артист, вышедший в тираж и не имевший денег даже на сарайчик в ближнем Подмосковье, забрался в глушь, купил буквально за копейки могучую усадьбу в старинной, постарше Москвы, деревне Важа, некогда стоявшей узорным кокошником на зеленом взгорке над глубоким и округлым Вад-озером, ныне почти заброшенной жителями. Теперь деревню затянуло мокрым сорняком, бревенчатые домины, простоявшие по сто и двести лет, напоминали скелеты вымерших мамонтов. Однако смерч, пришедший четыре года назад со стороны мирного березового перелеска, не тронул эти седые развалины, но прошелся аккурат по дому Смолякова, разметал крышу, снял полы на втором этаже, вынес утварь и раскидал ее, покореженную, по непролазным, как ельники, зарослям крапивы. После таких разрушений Смолякову было бы проще занять любой пустующий дом, который поцелей, тем более, что хозяева этой древней недвижимости, равно как и их наследники, давно растворились в пространстве. Однако артист оказался упрям. При помощи местных мелких мужиков, узнавших в отшельнике знаменитость и коллективно думавших, что Кирилл Дмитриевич если и не командовал фронтом, то уж точно воевал, Смоляков восстановил домину, поправил повисший забор.

Следующий смерч образовался над озером, всхлипнувшим и быстро перебравшим привязанные лодки. Некоторое время озеро с белесым крутящимся столбом и облаком водяной холодной пыли напоминало гигантский фонтан. Дальше смерч, насосавшись воды, пошел не влево и не вправо, но ровно на то место, где вкусно желтел свеженастеленной крышей дом Смолякова. На этот раз смерч обгрыз домину до самой русской печи, оставшейся торчать будто кирпичная кочерыжка среди хаоса изломанных бревен. Мужики, потерявшие лодки и снасть, но зато получившие дождь из обезумевших, жестоко хлеставшихся сигов, очень уговаривали Кирилла Дмитриевича бросить, от греха, меченое место. Но артист не послушал и как-то так сам воздействовал словом на аборигенов, что они, покачав лохматыми, похожими на вылущенные сосновые шишки, головами, опять принялись плотничать. Домину восстанавливали из собственной его порушенной плоти, лишь по крайней необходимости добавляя покупного свежего дерева. Управились удивительно споро и быстро; даже нашелся мастер, расписавший наличники жаркими курчавыми цветами.