Конец Монплезира - читать онлайн книгу. Автор: Ольга Славникова cтр.№ 24

Напарницей Марины оказалась, конечно, Людочка, явившаяся на участок в узкой, едва не лопавшейся мини-юбке, в которой было тесно ее тяжелым, бархатистой лайкрой обтянутым ногам. Ей, похоже, активно не понравилась апофеозовская брюнетка, оттого она то и дело перебрасывала ногу на ногу, устроившись на легкой табуреточке с тем очевидным умыслом, чтобы временному мужу брюнетки были видны теснины и темноты, едва прикрытые косо натянутой тканью, и бросала поверх раскрытой пудреницы мерцающие взгляды, от которых усики неприятеля трепетали над верхней губой. Тем не менее противник не поддавался на провокации и, надменно блистая высоким лбом с узорами натурального дерева, демонстративно брал под руку свою штабную половину — за что бывал поощряем дозированной улыбкой, на которую Людочка отвечала глумливой гримасой. Это было, конечно, безобразие, на Людочку косились регистрировавшие избирателей здешние учительницы — но сама Марина была в таком состоянии, что не смогла бы нанести противнику даже такой несерьезный урон.

Вокруг нее держалась странная неживая пустота. Ей не то чтобы не было больно, но болела какая-то вата, плотным компрессом лежавшая на сердце. С тех пор как Климов, застигнутый в супружеской постели весь в перьях, будто хорь в курятнике, был наконец-то выкинут вон, у Марины словно не стало нормальных человеческих чувств. Каждое утро она просыпалась с воспоминанием, как он проснулся тогда, даже не взглянув на то, что его разбудило (на стул, нагруженный его одеждой и от толчка Марины мягко повалившийся набок); его глаза, сразу раскрывшиеся вверх, словно видели на люстре белоснежного ангела. Марина, у которой сердце колотилось, как при первом объяснении в любви, ожидала от него оправданий, ссылок на фантастические обстоятельства, которые она и сама могла бы за него вообразить, — но Климов даже не попытался что-нибудь сказать и бесстыдно ходил перед Мариной в одних облипающих плавках, которые поправлял, засовывая палец под боковую резинку и дрыгая ногой, а Марина смущалась даже переодеться в халат и торчала перед ним в костюме, черная и жесткая, как муха. Этот посвистывающий Климов был совершенно чужой и даже другого цвета — тело его, всегда белевшее на солнце, будто стоваттная молочная лампа, а после облезавшее липкой кожицей на манер молодой картошки до той же беззащитной белизны, теперь темнело грубым загаром, что лежал багровыми и бурыми заплатами на его раздавшихся плечах. В новом его облике, кривоногом и цепком, включавшем лакированую лысую башку с тремя одинаковыми скобами бровей и усов, проступало что-то совершенно азиатское, точно его некрасивая женщина заставила его переменить национальность. Климов ни слова не возразил на требование освободить не принадлежащее ему ветеранское жилье; вещи, подаваемые Мариной, он с веселым безразличием упихивал в расстегнутую нараспашку спортивную сумку, и через небольшое время выяснилось, что все его брюки и джинсы забиты на самое дно комковатой укладки, и пришлось, чтобы Климову было в чем уйти из дому, опять выворачивать на кровать все это вялое тряпье, в котором, словно извлеченный из завала пострадавший, распростерся некогда связанный Мариной из очень дорогой английской пряжи ярко-красный свитер.

После ухода Климова все оказалось в точности таким, как предвиделось заранее, и в то же время каким-то ненастоящим, словно Марина обживала придуманную среду, кем-то когда-то описанную в словах. Если она куда-то шла, то у нее создавалось впечатление, будто она идет рассказанным маршрутом, опознает рассказанные здания и переулки, довольно зыбко отвечающие сообщенным приметам, — и порою несовпадения множились так, что Марина теряла направление и могла бы заблудиться, если бы не странная немногочисленность вещей. Мир вокруг нее оказался удивительно пуст; это соответствовало разорению поздней осени, когда на голых улицах кажется, будто что-то убрано или снесено, а что — непонятно, и сердце ищет несуществующее, и те деревья, на которых не осталось уже ни одного листа, на глазах заполняются веществом пустоты, в их почерневших ветвях не остается ни одной ячейки, не налитой до отказа пустым бесцветным пространством. Во все это время Марину не оставляло физическое ощущение, будто теперь уже ничто не имеет цены; случайно забредая в магазины дорогой одежды, она едва не хохотала, обнаруживая на мягких тряпочках этикетки с семизначными цифрами, которые не соответствовали ровно ничему; теперь Марине представлялось, что у каждого человека за шкиркой есть такая этикетка. Теперь, когда она наблюдала, как профессор Шишков, поеживаясь, испещряет вставками верстки предвыборных газет, словно бы извлекая квадратный корень из каждого высказывания и превращая статью в систему математических выкладок, ей казалось, что профессору мешает сосредоточиться раздражительно твердая, натирающая шею этикетка; когда же кандидат в депутаты Кругаль, оглядевшись для порядка, нет ли репортеров, принимался с наслаждением, как бы танцуя ламбаду и нисколько не жалея кашемирового пиджака от Хуго Босс, чесаться спиной о косяк, Марина не сомневалась, что у артиста за шиворотом болтаются целые связки этого лакированного добра. Нет, Марине не было по-настоящему плохо, она могла улыбаться и шутить как ни в чем не бывало — хотя улыбка выдавала ее сильнее, чем ее обычное ровное спокойствие, ровный голос, полуприкрытые глаза. В общем, она не особо страдала, даже голова, что раскалывалась весь последний месяц от предвыборных забот, перестала болеть. К Марине даже вернулся аппетит, во всяком случае, за штабным обеденным столом она съедала столько же, сколько другие, только вся еда почему-то сделалась безвкусной и плотной. Временами ей казалось, будто она может быть совсем не так разборчива в пище, как обычные люди, и если уж надо чем-то тяжелить желудок, то почему бы ей не погрызть, к примеру, мокрую жилистую ветку или не откусить от раскрошенного угла надтреснутой до вафель коричневой трущобы, всеми кандидатами обещанной под снос. От подобных сумасшедших мыслей Марине становилось весело, она ощущала себя зубастой хищницей из голливудского фильма, способной пожирать железо, камень и бетон; в такие минуты неглупая Людочка, с некоторых пор ревниво наблюдавшая за всем возможным будущим начальством, взглядом призывала сослуживцев обратить внимание на Марину Борисовну и, словно набирая длинный телефонный номер, крутила пальцем у виска.

* * *

На самом деле истинным хищником, буквально выраставшим, как Годзилла, над примитивным урбанистическим пейзажем участка номер восемнадцать, был Апофеозов Валерий Петрович: в одно сравнительно прекрасное, желтое от солнца воскресенье бригада турок, не говоривших по-русски, раскатала его многометровый портрет на торце двенадцатиэтажки, бывшей не лучше других, но стоявшей на горе и видной в тот момент едва ли не из каждой точки сверкающей, как рубль, чеканной территории. Развернувшись поверх устаревших мозаичных фигур, у которых руки, поднимавшие спутник, были будто ноги в коричневых, черных и телесных колготках, яркий до жути портрет народного лидера слегка пузырился, временами на нем натягивались складки, из-за чего казалось, будто лидер вот-вот шагнет вперед, двигаясь по пояс в дымящихся развалинах, будто купальщик в волнах. В то же время зрителя не оставляло ощущение, будто все, что здесь имеется, стоит благодаря ему. Территория, подвергнутая столь пристальной и любовной обработке, словно обретала подобие суверенитета; трудно было поверить в ее ежедневное растворение в намокших городских массивах, в свою очередь растворявшихся с помощью мутного дождя и питавших почву и воздух промышленных отходов в окружающих плоских пространствах, которые вряд ли представляли собой природу и были скорее полузелеными хозяйственными пустырями, где природа не получала уединения, чтобы соткать хотя бы между трех березовых стволов свою укромную тайну. Жители голосующей территории, не имевшие абсолютно никакой возможности уклониться от предвыборной печатной продукции, знали, как знает всякий гражданин форму своего государства, очертания избирательного участка, который напоминал на схемах женскую ладонь с коротенькими сомкнутыми пальцами, — причем наглядно читаемая линия жизни, роль которой выполняла мертвенькая речка, оказывалась настолько длинной, что сама по себе внушала безосновательный, но тем более заразительный оптимизм.