Проклятый город - читать онлайн книгу. Автор: Павел Молитвин cтр.№ 97

— О чем, по-твоему, мне надобно писать? — в свою очередь спросил я у настырной девицы. — В оккультных науках я ни бельмеса не смыслю. Остаются женские романы, детективы, фантастика.

— М-да… — с сожалением в голосе изрекла Яна. — Неужели у людей нет больше проблем, о которых стоило бы призадуматься умному человеку? Неужели до вторжения фишфрогов жизнь была столь безоблачна и ничто не царапало твою душу?

Я вынужден был признать, что она все-таки умная девчонка. Или начитанная. Потому что про «царапало душу» было сказано точно. Про то, что не царапает, не то что писать — говорить скучно. Хотя, с другой стороны, пиши, говори, пой, кричи благим матом — что от этого изменится? Байка про то, что «однажды мир прогнется под нас» — такая же ложь, как утверждение, будто некое поколение русских выбрало пепси.

Почему бы нам, впрочем, было и не поговорить на отвлеченные темы под умиротворяющее гудение огня в печи, под крепко заваренный чай и сгущающиеся с каждой минутой лиловые, бархатистые сумерки?

— О том, что царапает душу, пишут и журналисты. Хотя такие, «проблемные», статьи давно вышли из моды. Равно как и умные книги. Коль скоро общественная значимость искусства уверенно сходит на нет, ему остается только развлекательная функция. Публика хочет, чтобы ей щекотали нервы, а не царапали души. Князя Мышкина заменили акулы-мегаладоны и парки юрского периода. Но писать о них романы вряд ли более достойно, чем статьи о древних цивилизациях, экстрасенсах и всевозможных аномалиях, которые печатает «ЧАД».

— Очень удобная отговорка! — фыркнула Яна, вызывающе звякая ложечкой о стенки чашки. — О закате искусства говорили во все времена. Особенно громко те, кто занимался прибыльной поденщиной. Всякие там Эжены Сю и Понсоны дю Террайли.

— При желании в этот же ряд можно поставить и Александра Дюма, — заметил я. — Но ведь об этом же писал в середине прошлого века Кафка, который, по мнению критиков, поденщиной не занимался.

— Что-то не припомню! — заявила Яна с таким видом, будто ее незнание Кафки являлось веским аргументом.

— Ну как же! Вспомни хотя бы его «Голодаря». Забавный такой рассказ о человеке, сделавшем своим ремеслом, или даже искусством, умение долгое время обходиться без пищи. Некоторое время это умение привлекало к нему общественное внимание, а потом перестало вызывать интерес почтенной публики. В конце концов попавший в цирк Голодарь умирает-таки от голода, но перед смертью открывает тайну своего искусства. Оказывается, он был его служителем исключительно потому, что никакая еда не доставляла ему удовольствия.

— Не понимаю, к чему ты клонишь!

— Это притча. О том, что искусство необходимо лишь самому художнику. Да и то потому, что иные материальные и духовные ценности, которыми живет человеческое общество, его не увлекли и не вдохновили. У того же Кафки есть еще один забавный рассказ — о мышиной певице. Называется он «Певица Жозефина, или Мышиный народ». Собственно говоря, это тоже притча о том, что общество вполне может обойтись без певцов, писателей и художников. Наверно, так оно и есть. Роль их, во всяком случае, становится все менее значительна или, лучше сказать, все более неприглядна. Они превратились в шутов, рекламирующих образ жизни и товары. Торговых агентов, менеджеров, ловко маскирующихся под традиционно уважаемых созидателей прекрасного.

— Если рассуждать подобным образом, Рафаэль, Тициан и Врубель тоже рекламировали образ жизни и товары! — запальчиво возразила Яна. Скорее из чувства противоречия, чем по существу вопроса.

— Нет, они выполняли заказы людей, смысливших в искусстве. Развитие живописи, литературы и музыки было обусловлено вкусами образованных заказчиков, а когда их не стало, мир захлестнула волна масс-культуры.

— Ничем не аргументированное стариковское брюзжание! Ты говоришь так, будто образованные люди повымерли, а между тем образование, напротив, стало повсеместным!

Наверно, такой разговор мог состояться только во время нашествия акваноидов. Мои приятели и знакомые собратья по перу избегают говорить на подобные темы, да и сам я предпочитаю обсуждать проблемы насущные, а не вселенские. Хотя, по большому счету, именно о них и следует говорить, если мы не хотим превратиться в свиней, озабоченных лишь количеством ботвиньи в корыте. И все же я не стал бы развивать эту тему, если бы мне не хотелось утереть нос нахальной, лезущей на рожон девчонке.

— Образованные люди — очень расплывчатое понятие. Я говорил о людях, способных понимать музыку, живопись, поэзию. А для того чтобы их понимать, надо быть хотя бы чуть-чуть причастным к музыке, живописи, поэзии. Понимать, грубо говоря, откуда ноги растут. — Я жестом попросил Яну не перебивать меня, и она, снисходительно пожав плечами, воздержалась от комментариев и возражений. — Пушкин, Лермонтов, Волошин, Маяковский — список можно продолжить, включив в него Джека Лондона, Антуана Экзюпери, Генри Миллера — неплохо рисовали. Грибоедов, как известно, писал музыку; Леонардо и Микеланджело писали стихи. Не потому что были исключительными и уникальными — просто уровень образования до середины девятнадцатого века ставил искусство выше математики. Образованный человек был обязан уметь сколько-то рисовать, петь, музицировать, слагать стихи. Соответственно, он мог оценить то, что было сделано в этой области другими людьми. При отсутствии этих начальных знаний и навыков как может человек, будучи даже прекрасным математиком, отличить полотна Кандинского от пачкотни какого-нибудь коекакера?

Не скрою, мне хотелось произвести впечатление на Яну. Но ради одного этого я бы не стал забираться в такие дебри, хватило бы трех-четырех звучных имен, о которых она слышала разве что мельком. Нет, я стал развивать эту тему потому, что она, как мне кажется, была неким образом связана с вторжением фишфрогов и продемонстрированными Яной картинами грядущего.

— Иными словами, нынешняя элита, по-твоему, недостаточно элитна? — спросила Яна, намереваясь меня поддеть, но эта была одна из нужных мне реплик, и я не обратил внимания на прозвучавшую в ее голосе иронию.

— Нынешняя элита, быть может, понимает что-то в физике, химии и математике, хотя наша, сдается мне, больше продвинута в науке обирания своих ближних. Но она ничего не понимает, и не может понимать, в картинах Рафаэля, фресках Леонардо и статуях Микеланджело. Не потому, что она не «голубой крови», а потому, что ее этому не учили. И, естественно, не понимая ценности живописи, музыки, поэзии, она видит в них лишь инструмент увеличения своих доходов. Полотна Веласкеса, Тьеполо, Тинторетто представляют для нее ценность антикварную, а не художественную. Равно как старинные часы и здания, иконы и пистолеты… Индивидуальные изделия в жизни и в искусстве заменила штамповка, доступная всем — в прямом и переносном смысле. Финансовом и интеллектуальном. Недостаточно смотреть, надо видеть. Уметь видеть. Быть обученным разглядеть прекрасное там, где одни видят лишь раритет, а другие — способ заработать деньги для приобретения свечного заводика.

Но что нам делать с розовой зарей

Над холодеющими небесами,