– Я знаю. Дальше рассказывай.
– Максим Заточный нам поведал, что Барсуков в пятницу
был на занятиях, ничего не прогулял. У них второй курс учится во вторую смену…
– Я знаю, – снова перебила его Настя. –
Занятия заканчиваются около семи вечера.
– Да ну тебя, – Коротков огорченно махнул
рукой, – с тобой неинтересно. Я тебе рассказываю, как дурак, а ты все
знаешь. Зачем тогда спрашиваешь?
– Я не все знаю. Например, где нашли труп и как парень
был убит?
– Застрелен. Теперь это проще всего, оружия навалом, и
пистолет бросить не жалко, всегда можно новый приобрести. Убили его возле
автобусной остановки около часа ночи. Барсуков ехал на автобусе от метро,
возвращался домой. Водителя автобуса мы нашли, и он его вспомнил, поскольку
народу в такой поздний час ехало буквально пять человек, а мальчишка был в
форме. В десять минут второго автобус сделал остановку, Барсуков вышел, но
домой не пришел, а без четверти два его обнаружил человек, возвращавшийся домой
на машине. Вот такая, Настя Павловна, незамысловатая песенка.
– Ты говоришь, он был в форме? Тогда его могли убить
просто как милиционера, понимаешь? Абстрактного милиционера, а не конкретного
Сашу Барсукова.
– Могли, – согласился Коротков, энергично
дожевывая шашлык. – Его мог увидеть кто-то, кто прячется от милиции, и
решить, что это по его душеньку пришли. Барсуков мог увидеть что-то и
вмешаться, поскольку он милиционер в форме, и получить за это пулю. В конце концов,
он просто мог нарваться на психа, который ненавидит милицию и мечтает извести
все наше племя на корню. Что толку гадать, работать надо.
– Надо. – Настя со вздохом поднялась из-за стола,
предвидя печальную необходимость совершить очередной подвиг: дойти до особняка
и подняться пешком на третий этаж. – Пошли, солнце мое незаходящее.
– А что, ты уже знаешь, куда идти? – встрепенулся
Коротков.
– Куда, куда… В контору пойдем. Посмотрим материалы про
доброго дедушку Сашиной девушки. А к восьми часам младший Заточный должен
появиться.
Они вышли на улицу и медленно пошли в сторону
светло-зеленого здания.
– Ася, на что ты рассчитываешь с маленьким
Заточным? – спросил Коротков. – Я с ним за это время два раза
разговаривал, в воскресенье и вчера, в понедельник. Все, что он знал, он уже
рассказал. И с девушкой этой, Лерой Немчиновой, я тоже встречался. Она понятия
не имеет, куда Барсуков ездил в пятницу после занятий в институте.
– А ты ей, конечно, поверил, – усмехнулась Настя.
– И ты ей поверишь, когда увидишь. Кстати, не делай из
меня идиота, который не подумал о дедушке-уголовнике. Я с Лерой об этом в
первую очередь разговаривал. И знаешь, что она мне сказала?
– Догадываюсь. Она сказала тебе, что Саша с ее дедом
вообще незнаком. Или знаком шапочно. Во всяком случае, никаких отношений между
дедушкой и поклонником не было. Да?
– Умная ты, Аська, до невозможности, но даже ты не
всегда все знаешь. Девушка Лера, между прочим, сказала, что Саша активно
уклонялся от контактов с ее дедушкой и, кроме «здрасьте – до свидания», ни о
чем с ним не разговаривал. А вот дедушке, наоборот, нравился этот молодой
человек, и он всячески давал понять внучке, что у нее хороший и во всех
отношениях достойный парень. Иными словами, дед-уголовник парнишку привечал и
относился к нему как к подходящей партии для своей единственной и горячо
любимой внучки. Чуешь, чем пахнет? С каких это пор человек, которого менты
поганые засадили на двенадцать лет, мечтает, чтобы один из этих засранцев вошел
в его семью в качестве зятя?
– Вероятно, с тех самых пор, как у этого человека
появился интерес к нам, ментам поганым. Ты с дедом-то встречался?
– Нет еще, сладкое на третье. Пока внучкой
ограничиваюсь.
– Ты прав, – согласилась Настя. – Если дед ни
при чем, то он никуда не денется, а если замешан, то поспешностью можно
спугнуть. Поскольку внучка уверяет, что дед с Барсуковым не контактировал, у
тебя нет никаких оснований полагать, что он что-то знает о причинах убийства.
Она толкнула тяжелую входную дверь особняка и стала медленно
подниматься по ступенькам.
– Тяжко? – шутливо посочувствовал Коротков. –
На Петровке-то на лифте ездила.
Да, наверное, ей придется еще какое-то время помучиться этой
болезнью: сравнивать и грустить. Каждые пять минут по любому поводу она
вспоминала, как это было или происходило там, на Петровке. Все-таки десять лет,
даже чуть больше, так просто на помойку не выкинешь. Там все родное, все
привычное, а здесь…
* * *
Каждый новый день в жизни восемнадцатилетней Леры Немчиновой
был до отвращения похож на предыдущий. В семь утра подъем, в восемь – выход из
дома, в девять начинались занятия в медицинском институте, в четыре она
возвращалась домой. Заниматься в читальном зале институтской библиотеки Лера не
любила, брала книги на абонементе и готовилась к семинарам и экзаменам дома.
Исключение составляла только анатомичка, куда Лера ходила по вечерам. В среде
сокурсников она считалась домашней девочкой, не участвующей в групповых
развлекаловках и походах по барам и свободным квартирам. Но если бы Леру
спросили, неужели она так любит свой дом, ответ был бы странным. Можно даже
сказать, нелепым.
Дом свой Лера Немчинова любила и ненавидела одновременно.
Любила – потому что это была та самая квартира, в которой она провела все свое
детство рядом с обожаемыми мамой и папой. Здесь она была счастлива когда-то.
Здесь стоял папин рояль, лежали на полках его ноты и пластинки с записями
известных в те годы певцов, исполнявших его песни. Стены в комнате девушки были
сплошь оклеены старыми афишами с объявлениями о концертах, на которых огромными
буквами было написано: ГЕННАДИЙ НЕМЧИНОВ. Только в последнее время рядом с
многочисленными портретами отца здесь стали появляться фотографии и афиши
другого человека. Взошла звезда певца Игоря Вильданова, перед которым Лера
преклонялась уже за одно то, что он – единственный в России и вообще во всем
мире – до сих пор пел песни, написанные ее отцом. Вильданов был, без сомнения,
талантливым певцом, но девушка вряд ли могла по достоинству оценить силу его
дарования, ибо видела и знала лишь одно: Игорь был божественно красив, для нее
он был принцем из ее детских снов, и он помнил и ценил творчество Геннадия
Немчинова. Все остальное значения не имело. У него могло не быть голоса, могло
даже не быть слуха, он мог оказаться бездарным исполнителем – Лера этого даже
не заметила бы, потому что принц из детских и девичьих грез пел песни,
написанные ее отцом, и тем самым прочно связывал ее с тем временем, когда
родители были живы, когда весь мир был ярким и радужным и когда она была
абсолютно счастлива. И только дома, в своей квартире, в своей комнате, в
окружении афиш, фотографий и льющейся из магнитофона музыки она могла
отрешиться от настоящего и хоть ненадолго погрузиться в состояние призрачного,
иллюзорного покоя. Поэтому она любила свой дом.