Носивший его имя корабль вполне достоин был такой чести; то было быстроходное и во всех отношениях отличное судно. Я побывал один раз у них на борту как-то в полночь у берегов Патагонии и пил у них в кубрике превосходный флип
[302]
. Чудесное у нас с ними вышло повстречанье, все они оказались отличными собутыльниками, все до единого. Да будет жизнь у них короткая, а смерть весёлая. Кстати, заведя речь об этом случае, происшедшем через много-много лет после того, как старый Ахав коснулся их палубы костяной пяткой, я не могу не сказать об их достославном солидном саксонском хлебосольстве; пусть мой пастор обо мне позабудет, а дьявол вспомнит, если я когда-нибудь сброшу со счётов это их превосходное качество. Флип, я сказал? Да, да, и мы пропускали его со скоростью десяти галлонов в час; когда же налетел шквал (ибо там шквалистое место, у берегов Патагонии), и все – в том числе и гости – были вызваны наверх брать рифы на брамселях, мы к этому времени так нагрузились, что пришлось нам тросами подтягивать друг друга на реи; а там мы, сами того не ведая, закатали вместе с парусами полы своих курток и, покуда не угомонился шторм, накрепко зарифленные, висели суровым предостережением для всех матросов – любителей выпивки. Как бы то ни было, но мачты за борт не снесло; и мы помаленечку-полегонечку освободились и слезли вниз, настолько трезвые, что пришлось снова пропустить по стакану флипа, хотя из-за кипящей морской пены, что врывалась через люк к нам в кубрик, он оказался, на мой вкус, чересчур разбавленным и пересоленным.
А говядина была отменная – жёсткая, но сочная. Говорили, что это буйволятина; другие уверяли, что верблюжатина; что это было на самом деле, я лично решать не берусь. Были там у них ещё клёцки маленькие, но сытные, правильной шарообразной формы и совершенно несокрушимые. Казалось, проглотишь несколько штук и чувствуешь, как они у тебя в желудке перекатываются. И если нагнёшься чересчур низко, то они того и гляди выкатятся из тебя, точно бильярдные шары. Правда, хлеб… но тут уж ничего нельзя было поделать; к тому же он был противоцинготный; коротко говоря, в хлебе содержалась единственная их свежая пища. Но в кубрике свет был не слишком яркий, и совсем нетрудно было, пока ешь хлеб, отступить в тёмный уголок. Но если взять судно в целом, от бушприта до штурвала и от клотиков до киля, если учесть размеры котлов у кока в камбузе, а также вместимость живого котла – его собственного дублёного брюха, с носа до кормы, говорю я, «Сэмюэл Эндерби» был превосходный корабль, справедливо славившийся хорошим и обильным столом, первоклассным и крепким флипом и командой, в которой все были молодцы как на подбор и славные ребята от тульи шляп до каблуков.
Но чем, по вашему мнению, можно объяснить столь широкое гостеприимство, которым знамениты были «Сэмюэл Эндерби» и некоторые другие известные мне – хотя и не все – английские китобойцы, всегда готовые угостить любого говядиной и хлебом, вином и шуткой и не скоро устававшие есть, пить и веселиться? А я вам сейчас объясню. Столь щедрое радушие английских китобойцев может служить предметом специального исторического исследования. А я ещё нигде не скупился на исторические китобойные исследования, если в том возникала надобность.
Предшественниками англичан в китобойном промысле были голландцы, зеландцы и датчане, от которых они переняли немало терминов, по сей день остающихся в ходу, а также, что ещё существеннее, их старинные обычаи широкой жизни, в особенности обильной еды и питья. Ибо, как правило, на английском купеческом судне матросов держат в чёрном теле, а на английском китобойце никогда. И, стало быть, это безудержное китобойское радушие для англичан не является чем-то естественным и нормальным; оно случайно и нетипично и, значит, порождено особыми причинами, которые мы здесь вскрыли и сейчас ещё поясним.
Занимаясь изысканиями в области левиафанической истории, я наткнулся как-то на старинный голландский фолиант, который, насколько я мог судить по исходившему от него сырому китовому запаху, трактовал о китобойном деле. Заглавие у него было «Дан Купман», из чего я заключил, что он содержит бесценные мемуары какого-нибудь купора с амстердамского китобойца, ибо, как известно, на каждом китобойце ходит свой купорный мастер. Утвердила меня в этом мнении и фамилия издателя – Фитц-Молот. Но мой друг доктор Шевелюр, человек высокой учёности, профессор нижнеголландского и верхненемецкого языков в колледже Санта Клауса и Св. Сосуда, которому я вручил эту книгу для перевода, присовокупив к ней ящик спермацетовых свечей в благодарность за труды, – этот самый доктор Шевелюр не успел бросить взгляд на обложку, как сразу же стал уверять меня, что «Дан Купман» означает не «купор», а «купец». Так или иначе, но этот учёный нижнеголландский фолиант трактовал о голландских промыслах и содержал, среди прочих сведений, весьма интересный раздел о промысле китобойном. Именно в этом разделе, озаглавленном «Смеер», что значит «Сало», я нашёл длинный и подробный список продуктов, которыми были наполнены кладовые и чуланы ста восьмидесяти голландских китобойцев; из этого списка в переводе доктора Шевелюра я заимствую следующие строки:
400 000 фунтов говядины
60 000 фунтов фрисландской свинины
150 000 фунтов вяленой трески
550 000 фунтов сухарей
72 000 фунтов свежего хлеба
2800 бутылей масла
24 000 фунтов тексельского и лейденского сыра
144 000 фунтов сыра (видимо, низкосортного)
1650 вёдер джина
10 800 бочек пива
Обычно статистические таблицы бывают непереносимо сухи; но в данном случае это не так, ибо на читателя здесь изливаются целые бочки и вёдра, кварты и пинты доброго джина и доброго веселья.
В своё время я потратил три дня на усердное переваривание означенного пива, мяса и хлеба, и при этом меня осенило немало глубоких мыслей, достойных трансцендентального и платонического приложения; а затем и я сам составил одну вспомогательную таблицу с приблизительными количествами трески и всего прочего, приходящимися на каждого нижнеголландского гарпунщика в старинной Гренландской и Шпицбергенской китобойной флотилии. Прежде всего поражают грандиозные порции поглощаемого масла, а также тексельского и лейденского сыра. Впрочем, это я отношу за счёт естественно маслянистой, скользкой природы перечисленных продуктов, ещё сильнее омаслившихся благодаря маслянистой природе занятия упомянутых людей, и в особенности благодаря тому, что они ведут промысел в ледовитых Полярных морях, у самых берегов Эскимосии, где на весёлых пирах туземцы подымают за здоровье друг друга кубки колёсного масла.
Количество пива – 10 800 бочек – тоже очень велико. Поскольку в полярных водах промысел ведётся только в течение короткого лета, характерного для тамошнего климата, весь рейс, включая путь от Шпицбергена и обратно, продолжается у голландского китобойца каких-нибудь три месяца; и если положить по 30 членов экипажа на каждом из 180 судов их китобойной флотилии, мы получим всего 5400 нижнеголландских матросов; и стало быть, ровно по две бочки пива на брата в качестве двенадцатинедельной нормы, не считая щедрой толики от 1650 вёдер джина. Ну, а чтобы эти джинно-пивные гарпунщики, до такой степени накачавшиеся спиртным, были способны стоять на носу вельбота и без промаха целиться в стремительно летящего кита, – это, казалось бы, довольно маловероятно. И тем не менее они целились, да и попадали тоже. Впрочем, не следует забывать, что происходило это на далёком севере, где пиво полезно для здоровья, у наших гарпунёров на экваторе пиво вызвало бы сонливость на мачте и головокружение в лодке, отчего воспоследовали бы печальные потери для Нантакета и Нью-Бедфорда.