— Если бы вы знали, как я вам благодарен! Ведь это вы спасли меня от него.
— Больше я не подпущу его к тебе. Но в лесу есть и другие существа вроде меня, от которых я, увы, не в силах тебя спасти. Если кто–то из них покажется тебе особенно прекрасным, держись от него подальше.
— Почему?
— Больше я ничего не могу тебе рассказать. Теперь главное — обвязать тебя моими волосами, и тогда Ясень не осмелится к тебе прикоснуться. Вот, отрежь себе одну из моих прядей. У вас, людей, всегда есть при себе что–нибудь острое.
Не размыкая рук, она встряхнула головой, и её длинные волосы заструились над моим лицом.
— Но я не могу остричь ваши чудные волосы! Жалко портить такую красоту!
— Жалко? — изумилась она. — Да они тут же вырастут снова! И потом, когда они ещё понадобятся? Может быть, уже никогда… По крайней мере, до тех пор, пока я не стану женщиной, — добавила она и вздохнула.
Она склонила надо мной прекрасную голову, и я, стараясь действовать как можно бережнее, отрезал ножом длинную прядь гладких тёмных волос. Когда я закончил, она содрогнулась и с облегчением вздохнула, как вздыхает человек после того, как его наконец отпускает острая боль, которую он мужественно терпел, ничем не выдавая своего страдания. Она взяла отрезанную прядь и обвязала её вокруг меня, напевая странную, причудливую песню. Разобрать её я не смог, но вот какими словами отразилась она в моей душе:
Друг мой милый, досель я не знала тебя,
Но от горя укрыла, любя и скорбя.
Пусть не встретиться более нам никогда,
Но покуда живу я, ты — мой навсегда.
Женщина всё пела и пела, не выпуская меня из своих объятий, и песня её переплеталась с шумом дождя, шуршащего в листве, и шорохом лёгкого ветерка, поднявшегося в траве. Безмолвный, блаженный восторг наводнил мне душу, нашёптывая мне тайны деревьев, птиц и цветов. Сначала мне вдруг показалось, что я снова, как в детстве, иду по залитому солнцем весеннему лесу, под ногами у меня расстилается целый ковёр из ветрениц, подснежников и крохотных беленьких соцветий — я чуть было не сказал созданий! — похожих на звёздочки, и на каждому шагу мне встречаются новые, необыкновенные цветы. Затем мне привиделось, что надо мной сияет полуденное июльское солнце, а сам я лежу в полудрёме у подножия большого бука с книгой древних баллад и сказок. Потом настала осень; сердце моё опечалилось из–за того, что листья, когда–то укрывавшие меня от жары, теперь шуршали у меня под ногами, и сладкий запах тления стал для меня их прощальным благословением.
Но вот опустилась стылая зимняя ночь; я шагал домой, чтобы поскорее очутиться в домашнем тепле, и на ходу сквозь путаницу ветвей поглядывал на холодную, снежную луну в опаловом ореоле. Наконец я заснул — а очнувшись, увидел, что лежу под раскидистым деревом в ясном утреннем свете, какой бывает перед самым восходом солнца, и меня опоясывает целая гирлянда свежих буковых листьев.
Увы! От Волшебной страны фей у меня не осталось ничего, кроме воспоминаний — да, воспоминаний. Прямо надо мной нависла огромная ветка, а от изголовья поднимался мощный, гладкий ствол с причудливыми изгибами и выпуклостями, напоминающими прижатые к телу руки. Листья и ветви тихонько напевали ту же песню, которая убаюкала меня, только теперь я услышал в ней прощальные нотки и пожелания доброго пути. Уходить мне не хотелось, и я ещё долго сидел возле бука, не трогаясь с места. Однако моя собственная история ещё не закончилась, и я знал, что меня ждут новые дороги и новые дела. Когда солнце взошло, я поднялся, обхватил буковый ствол насколько хватило рук, поцеловал его и попрощался. По листьям пробежала дрожь, на меня упало несколько капель вчерашнего дождя, а когда я повернулся, чтобы идти, мне снова почудился знакомый шёпот: «Мне можно любить его, можно любить его, ибо он человек, а я всего лишь буковое дерево».
Глава 5
Она была округла и свежа,
Как будто жизнь стремительным потоком
Её омыла, или лёгкий сон
Лежал на веках, упорхнуть готовый
Как бабочка с цветка.
Беддоуз. Пигмалион
… и была, словно ландыш весенний, бела,
Словно снег, что зимою пурга намела.
Повесть о сэре Лонфале
Я шагал, с удовольствием вдыхая свежий утренний воздух и чувствуя себя словно родившимся заново. Только одно огорчало меня: странное, неясное чувство, нечто между печалью и наслаждением, то и дело подымалось во мне, когда я вспоминал ту, что приютила меня в ночи. Меня мучили смутные угрызения совести, как будто я не должен был покидать её, но я продолжал идти дальше, успокаивая себя, как только мог.
«Что ж, — рассуждал я, — если ей грустно, вина в том не моя. И потом, всё остальное у неё будет по–прежнему, а такой чудесный день наверняка обрадует её не меньше, чем меня. И вообще, теперь её жизнь станет даже богаче благодаря воспоминаниям о том, кто однажды пришёл к ней, но не смог остаться. А если когда–нибудь она и вправду станет женщиной… кто знает — может, однажды мы снова увидимся, ведь во вселенной всегда есть место новым встречам!»
Сегодня лес казался мне самым обычным и ничуть не волшебным; только кролики, мыши, птенцы, бельчата и великое множество других зверушек вели себя, совсем как ручные. Завидев чужака, они не удирали, а замирали и во все глаза таращились на незнакомого пришельца, а иногда даже подбирались поближе, словно для того, чтобы разглядеть меня получше: то ли они ещё ни разу не видели живого человека, то ли здешние люди никогда их не обижали.
Остановившись на секунду, чтобы рассмотреть удивительное соцветие, свисавшее с гибкой плети, крепко обвивавшей мощный древесный ствол, я заметил, что ко мне неторопливо приближается большой белый кролик.
Подскакав, он положил переднюю лапку на носок моего башмака и начал внимательно разглядывать меня красными глазками, точно так же, как я только что разглядывал любопытный цветок. Я нагнулся, погладил его и хотел уже было взять на руки, но он резко ударил по земле задними лапами и с поразительной прытью ускакал прочь — правда, несколько раз обернувшись перед тем, как исчезнуть из виду. Время от времени далеко впереди среди деревьев показывались зыбкие человеческие фигуры. Двигались они словно во сне, то появлялись, то снова пропадали, но не приближались.
На этот раз еды в лесу оказалось предостаточно, хотя я сроду не видел ничего похожего на те плоды и орехи, которые здесь росли. Я долго не решался их есть, но потом рассудил, что если могу дышать воздухом Волшебной страны, то и здешняя еда должна пойти мне на пользу. На деле всё оказалось даже лучше, потому что пища не только утолила мой голод, но каким–то удивительным образом обострила и углубила мои чувства, позволив мне гораздо полнее войти в окружающий меня мир. Человеческие фигуры стали куда более чёткими, плотными, зримыми. Теперь я гораздо увереннее, почти не колеблясь, выбирал нужную дорогу, и мне казалось, что я уже немного понимаю, о чём поют птицы, хотя и не могу передать это словами. Порой, немало удивляясь, я вдруг ловил себя на том, что внимательно прислушиваюсь к разговору белок или енотов. Постороннему их пересуды вряд ли показались бы занимательными, потому что эти милые создания почти всегда болтали лишь про обыденные дела и заботы: где отыскать самые лучшие орехи, кто разгрызает их лучше и чище остальных, кто успел запасти на зиму больше провизии, и так далее (только про то, где хранятся запасы, никто не проронил ни звука), так что разговоры были совсем человеческие. От некоторых зверушек я так ничего и не услышал; по–моему, они вообще предпочитают помалкивать и высказываются лишь в самых крайних случаях.