Анна Захаровна, женщина необъятных размеров и неиссякаемого
веселья, сидела на застекленной веранде в широком мягком кресле, закутав плечи
цветастой шалью, и медленно, с чувством раскладывала на столе карты.
– Пасьянсом развлекаетесь? – спросил Зарубин,
поднявшись по ступенькам и стоя на пороге открытой двери.
– Гадаю.
Анна Захаровна подняла голову, прищурилась, не торопясь
сняла очки и тут же нацепила на нос другие, достав их из дорогого кожаного
футляра.
– А ты чей же будешь? Соседских я всех знаю. Дверь-то
закрывай за собой, а то холод напустишь. Видишь, обогреватель тут у меня.
Голос у нее был мягким и бархатным, словно возраст решил
отыграться исключительно на фигуре и лице, оставив в покое все остальное.
Услышав этот голос. Зарубин внутренне поморщился. Он готовился к разговору с
простецкой бабкой, плохо ориентирующейся в настоящем, зато хорошо помнящей
далекое прошлое, а нарвался, кажется, на юную душой бывшую актрису. Ничем иным,
кроме как театральным прошлым, он не мог объяснить этот сохранившийся в
неприкосновенности дивный голос. Вот не повезло! Творческая интеллигенция –
совсем не Сережин профиль, не умеет он с ними разговаривать.
– Я из милиции, Анна Захаровна. Здравствуйте. Можно мне
войти? – вежливо сказал он, прикрывая за собой дверь, но оставаясь стоять
у самого порога.
– Проходи. Какой у милиции к нам интерес? Внуки? Или
зятек любимый не на те деньги живет? Ты говори, не стесняйся, я уж давно ко
всему готова, газеты читаю, телевизор смотрю.
– И что в телевизоре говорят?
– Говорят, что на честные деньги такой дом, как у нас,
не построить. Тебя как зовут?
– Сергеем. Вообще-то я старший лейтенант милиции
Зарубин Сергей Кузьмич…
– Батюшки! – ахнула Анна Захаровна. – Ты не
Кузьмы ли Зарубина сынок?
Деда твоего Федосеем звали?
Зарубин радостно подумал, что, пожалуй, насчет голоса он
поторопился делать выводы, судя по речи, старуха как раз такая, как он себе и
представлял. И деда его с отцом знала, теперь и разговор легче пойдет. Нет, что
ни говори, а везенье у сыщиков тоже иногда случается.
– Почему звали? Его и сейчас еще Федосеем Евграфовичем
кличут, – улыбнулся Сергей.
– Неужто жив?
– Жив, – подтвердил он, – и пребывает в
полном здравии. А вы, выходит, его знали?
– Ну а как же! Он в нашем театре за декорации отвечал.
– В каком театре?
Насколько Сергей знал, его дед никогда в театре не работал,
был токарем на заводе. Неужели сейчас обнаружится ошибка и окажется, что
никаких общих знакомых у него с Анной Захаровной нет? Обидно! А так хорошо разговор
начал выстраиваться… Да к тому же выясняется, что она все-таки из театральных.
Вот не везет так не везет!
– Как это в каком театре? В самодеятельном. Ты фильм
«Музыкальная история» смотрел?
– Это где Лемешев играет?
– Вот-вот. Как раз про такой театр. В те времена это
модно было, все увлекались, кто драмы ставил, кто комедии, кто оперы. Твой дед
Федосей за декорации отвечал, это я уже сказала, а я Графиню пела в «Пиковой
даме».
Чего смеешься? Это я сейчас такая, а полвека назад за мной
поклонники толпами бегали. Твой дедуля, между прочим, тоже, – Анна
Захаровна хитро улыбнулась. – Тебе говорили, что ты сегодня – точная копия
Федосея в молодости? Такой же маленький был, юркий, живенький. Отца твоего,
Кузьму, к нам на спектакли приводил. Федосей очень огорчался, что у него голоса
нет, тоже петь в спектаклях мечтал, вообще театр он любил, смену на заводе
отстоит – и на репетицию бегом. Как помню, ни одной не пропустил. Ведущие
исполнители, бывало, пропускали, а твой дед – ни разу! Даже когда декорации не
нужны были, придет, бывало, сядет в зрительном зале и слушает. Знаешь, говорил,
Нюрочка, мечта у меня есть, чтобы сын мой Кузьма певцом стал, на оперной сцене
выступал, как Шаляпин или Собинов. Как отец-то твой? Стал артистом?
– Не получилось, – рассмеялся Зарубин, – он в
деда пошел, без голоса оказался. Закончил автодорожный институт, стал
инженером.
– Это жаль, – вздохнула Анна Захаровна, –
красивый был мальчонка, как помню, стал бы артистом – по нему бы все девки
сохли. А ты, видно, не в него пошел, в деда, востроносенький, маленький…
Впрочем, это я уже сказала. Так с какой печалью ты ко мне пожаловал, Сергей
Кузьмич?
– Вы помните Серафиму Антоновну Фирсову?
– Симу-то? Ну а как же! Столько лет в одном доме жили.
А что с ней?
– Умерла.
– Вон оно как… – протянула старуха. – Ну что
ж, пора, как говорится, чай, не девочка уже. Она была меня на три года старше,
мне восемьдесят пять, стало быть, ей восемьдесят восемь. Ну ладно, Сима умерла,
а милиции какой в этом интерес?
– Так она не сама умерла. Ее убили.
Анна Захаровна медленно покачала головой и собрала лежащие
на столе карты в колоду.
– Понятно. Допрыгалась Симка. Сто раз ее предупреждала…
Все забрали?
– Что – все? – спросил Зарубин, напрягаясь, как
охотничий пес. Кажется, не зря он сюда приехал.
– Ну, деньги, побрякушки, что там у нее еще было, я не
знаю в точности.
– Да какие деньги, Анна Захаровна, что вы! Она совсем
нищая была, еле-еле концы с концами сводила.
– Это с чего же ты такое удумал?
– Так видно ведь. По всему видно. И соседи говорят.
– А ты не верь!
С этими словами Анна Захаровна стукнула кулаком по столу,
причем весьма увесисто, даже стекла задрожали. Сила в ней, несмотря на годы,
оставалась немалая, да и вес солидный.
– Не верь! – повторила она уже спокойнее. – Мало
ли что люди говорят. Что они знают-то? Симка богатая была, только жадная до
безумия. С молоду над каждой копейкой тряслась, выбирала, что купить подешевле.
Если за колбасой шла в магазин, так перед этим целый час высчитывала, сколько
граммов нужно купить, на сколько бутербродов, чтобы лишнего, упаси бог, не
взять. Ты знаешь, что она родного сына из дома выгнала?
– Знаю, – кивнул Сергей, – мне сказали, что
из-за пьянства.
– Ну, это правильно тебе сказали, только не в самом
пьянстве дело было, а в том, что сын наследственное богатство тягать начал.
Если бы он просто пил, Сима его не тронула бы. Но он к ее деньгам руку
протянул, этого она уже не стерпела.
– Откуда же у нее деньги, Анна Захаровна?
– Так Симка ж из купеческого рода. Как после революции
экспроприацией запахло, ее отец быстренько всю собственность продал и в
ювелирные изделия обернул. Спрятал как следует, середнячком прикинулся, горсть
побрякушек большевикам пожертвовал: мол, отдаю все, что есть, на дело
строительства светлого будущего. Ему поверили, даже на пост какой-то назначили,
заводом управлять. А горсть та была каплей в море, остальное он схоронил и
единственной любимой дочке Симочке в наследство передал.