— Значит в Кембридже никто не занимается образованием.
— Нет, Морган, объясни мне снова, с самого начала. Саймон и Аксель не слушают. Аксель весь в своих мрачных мыслях, а Саймон занят венком.
— Что тебе еще нужно? Я все сказала.
— Ты прошла вдоль по улице, ты постучала в дверь, что дальше?
— Я не стучала в дверь. Она была не заперта, я толкнула ее и сразу увидела Таллиса.
— И кто что сказал?
— Он сказал «Боже!» или что-то в этом роде. Кухонный стол был весь чем-то заставлен, и мне показалось, что он пьет чай.
— Ты просто не в состоянии выстроить связный рассказ! Уже кухня. Как ты оказалась в кухне?
— Вошла ногами. Хильда, оставь, пожалуйста. Я расскажу потом. Да, Саймон, эти просто очаровательны. Но наполни-ка бокал Акселя и предложи ему этих забавных с виду оливок.
— Ради всего святого, не пытайся заставлять Саймона ухаживать за Акселем. Тебя не поблагодарят.
— Оставь эти тонкости, Хильда. Ты действуешь мне на нервы.
— Значит, ты все-таки расстроена.
— Хочешь, чтоб я расплакалась?
— А если кто-то не понимает читаемого и не получает от чтения удовольствия, что же, от этого хуже только ему. Я понимал и любил книги, которые читал в Оксфорде. И до сих пор прочитанное — со мной.
— В самом деле? Когда ты в последний раз открывал Гомера или Вергилия?
— Что ж, признаю, в последние годы не открывал.
— Так что они не составляют части твоей жизни!
— Нет, составляют. Я впитал их. И они входят в мою шкалу ценностей.
— И что же это за шкала ценностей?
— Та, что дает мне почувствовать, что одно произведение лучше другого.
— Например?
— Например, Шекспир лучше Суинберна.
— Ты говоришь это, потому что так принято говорить. Это не результат твоего анализа, ты этого не чувствуешь. И вообще давным-давно ничего не анализируешь. Когда ты в последний раз сам сравнивал Шекспира с Суинберном? И когда ты вообще в последний раз читал Шекспира?
— Признаю: довольно давно.
— Зуб даю, ты вообще не читал всех пьес Шекспира.
— Несколько малоизвестных, возможно, и не читал…
— Ну и колючие же у тебя розы, Хильда! Аксель, будь добр, дай мне твой носовой платок. Возиться нагишом с розами — это, скажу я вам, испытание.
— Ну так оденься.
— Именно так я и поступлю. Но не трогайте мои розы. Хильда, можно я отмотаю на кухне немного проволоки?
— Конечно. Так, значит, он был спокоен и ничего не предлагал?
— Он бормотал.
— А ты держалась холодно и деловито? — Да.
— Боялась вдруг расплакаться и кинуться ему на шею?
— Пока не пришла туда, да. Там — нет.
— И почему — нет?
— Он вдруг показался мне просто бесцветным. Когда я раньше думала о Таллисе, мне всегда вспоминалось «благословенны нищие духом», а теперь вспомнилось «у неимущего отнимется даже то, что имеет».
— Знаешь, мне часто казалось, что разница между этими изречениями вовсе не так велика.
— Оказывается, меня мучили воспоминания, а вовсе не нынешняя ситуация.
— Не знаю, можно ли говорить об этом с такой уверенностью. Ты абсолютно убеждена, что прошлое — в прошлом?
— Конечно, нет. Так, говорю наугад.
— В наши дни цинизмом заражены вы, молодые, а мы, люди среднего возраста, остаемся идеалистами.
— Мы не циничны, а вы не идеалисты. Вы гедонисты и эгоцентричные рабы своих привычек.
— Возможно. Но мне кажется, именно эти гедонисты и эгоцентричные рабы своих привычек сохраняют жизнеспособность общества.
— А кому нужна эта жизнеспособность общества? Вся беда в том, что вы не считаете нашу мораль моралью.
— Да, она кажется мне разновидностью лунатизма.
— Ваша мораль статична. Наша динамична. Нынешняя эпоха нуждается в динамичной морали.
— Мораль статична по определению. Выражение «динамичная мораль» неправомерно.
— Реально только то, что существует и фиксируется органами чувств. А ваш мир весь за пределами этого.
— А, Саймон! Как ты быстро. И какая рубашка! По-моему, розовые полоски очень красиво смотрятся рядом с зеленым и темно-синим.
— Спасибо, Морган. Она индийская. И действительно мне идет. Мне вообще идет розовое, да, Хильда? Бокалы не опустели? Питер, ты ничего не пьешь, давай я налью.
— Не беспокойся. Мне не нужно.
— Но нельзя же совсем ничего не пить?
— Я выпью воды. Там, в кувшине, что-то осталось?
— Вот. Держи, юный аскет. Ты прямо вгоняешь нас в краску. Ну разве это не странно, что нынешняя молодежь совсем не пьет? От этого как-то неловко.
— Многие качества нынешней молодежи вызывают у вас неловкость.
— Но в ближайшее время ты, разумеется, снова увидишься с Таллисом?
— Не знаю. Очень может быть. Вероятно. Пока я ничего не планирую. Чтобы расставить по местам все мысли, связанные с Таллисом, мне еще надо думать и думать. Но перед тем, как подступиться к ним, необходимо сделать кое-что очень важное.
— Хильда, взгляни, какая радующая глаз сценка. Не правда ли, дорогая?
— Да, Саймон, надеюсь.
— Если, конечно, Питер с Рупертом не ссорятся. Хильда, ты слышишь, о чем они разговаривают?
— Нет, Морган. Но главное, что они разговаривают. Питер не появлялся у нас целую вечность. Это твоя заслуга, что он здесь.
— Морган, венок готов. Это подлинное произведение искусства. Прошу внимания! Я сплел для Морган царственный венец и ныне провозглашаю ее королевой Прайори-гроув.
Все разговоры прекратились. Питер и Руперт, беседовавшие на скамейке у дверей в гостиную, поднялись и присоединились к группе у бассейна. Хильда и Морган сидели прямо на вымощенной плитками площадке, Аксель, без пиджака, — в шезлонге, полускрытом за садовым столиком из кованого железа. Саймон, в светло-синих брюках и полосатой индийской рубашке, поднял над головой руку с венком и, сделав изящный пируэт, подчеркнуто галантным жестом возложил его на темные волосы Морган.
— Прелестно! — воскликнула Хильда. — Дорогая моя, ты теперь можешь отправиться прямо на скачки в Аскот.
Венок, сплетенный из тесно прилегающих друг к другу «альбертинок» и «беленьких милашек», представлял собой высокую бело-розовую корону, обрамленную блестящими ярко-зелеными листьями и причудливо переплетенными красными стеблями. И Морган действительно выглядела в нем так торжественно и парадно, как если бы собиралась в Аскот или, например, на садовый прием в Букингемский дворец.