Укус ангела - читать онлайн книгу. Автор: Павел Крусанов cтр.№ 15

— Любопытна драматургия ссоры Фрейда с Юнгом, — заметил старик. — Однажды ехали они вместе в поезде по каким-то пустячным делам, как вдруг сделалось профессору Зигмунду нехорошо — тараканы в голове побежали наискось. Карл-Густав ему и говрит: пожалуйте, мол, дорогой учитель, на кушетку — я вас сейчас проаналазирую. «Не могу, — говорит Зигмунд, — есть во мне такие заповедные тайны, такие стыдные мемории, что если откроюсь — тотчас подорву свой незыблемый авторитет». Тут Юнг его и срезал: «В таком случае, вы его уже подорвали».

Приказчик принёс из кладовки ящик водки и удалился за следующим.

— Кстати, об эдипке… — сказал старик.

— Как, как? — переспросил нагаткинский почитатель Фрейда и рассмеялся, сообразив.

— Известно, что ни единого русского пациента твой доктор не вылечил.

— Это почему?

— А потому, — пояснил старик. — Эдипов комплекс, описанный им как растянувшийся в истории детский невроз, в русском человеке места себе не находит. Нет его в нашем человеке и всё. Вернее, он в нём как бы перевёрнутый: здесь не сын на отца посягает, а наоборот — родитель дитятю гробит. Вспомни царя грозного Ивана Васильевича. Да и Петра с Алексеем, с русским нашим Гамлетом… Или хоть крестьянина того, Морозова — помнишь, когда нашествие Бонапарта с армией двунадесяти языков на Русь случилось, он сына своего убил за то, что тот указал французским фуражирам, где отец овёс от ворогов укрывал. Опять же Гоголь Николай Васильевич когда-а-а ещё сердцем эту тему понял и начертал пером благословенным: «Я тебя породил, я тебя и убью». Так что над отечеством нашим комплекс Морозова витает, комплекс Бульбы его точит, а психоанализ русский — наука, которая ждёт ещё своего создателя…

— А и вправду, — почесал под картузом затылок разночинец, — наш-то Сулькин намедни так своего Митьку граблями отходил, что его едва в Старой Руссе коновалы откачали.

— Так то ж за дело, — встрял приказчик, выставляя на прилавок второй ящик водки. — Митька ж мачехе проходу не давал.

— Это ещё надвое сказать, кто не давал! — азартно возразил разночинец. — Клавка сама Митьку в койку тащила — приспичило ей пацанчика безусого… А то ты не знаешь, что она за камелия? Когда Сулькин в прошлом годе на Ильмень в путину пошёл, не ты ли огородами к Клавке шастал?

— Я?! — зыркнул шальными глазами приказчик. — Ах ты, колода ушастая! Блядин сын! А кого у сулькинской бани под дымволоком застукали?!.

Обратно Буян тащился так, словно бричка отяжелела не на два ящика водки, а по меньшей мере к ней подцепили целый винокуренный завод. Впрочем, Иван не замечал дороги. Он видел и чувствовал мир по-новому, но как-то странно — словно ему поведали тайну, а он её не расслышал.

— Я изучал медицину в Зальцбурге, богословие в Киеве и математику в Казани, — говорил старик, когда неторопливая бричка сворачивала с большака на лесную дорогу. — Только это было давно, так что и вспоминать нечего. Словом, всякого отведал: торговал лесом и писал премудрые статьи, поворовывал и служил в жандармерии, воевал и проповедовал, трепал лён и кормил в зверинце мартышек… Сказать по совести, я был единственный, кого они держали за ровню. — Некитаев беспечно фыркнул. — Не смейся — я был рад этому. У пламенника должна быть тьма личин: за долгий век он сменяет уйму мест и всякий раз ему приходится становиться иным… Становиться иным и при этом не внушать подозрений.

Кругом стояла тишина, звенящая от редкого лесного звука, словно она была налажена из тончайшего льда, в отличие от прочего вещества скрытного, всегда нацеленного мимо взгляда. «Ведь это не глаз видит предметы, — осенила кадета догадка, — это предметы швыряют мне в глаза свои образы».

— И всё же — кто ты? — Иван чувствовал, что спрашивает невпопад, но молчать, казалось, было бы ещё глупее.

— Я тот, кто чтит монастыри и тех, кто туда никогда не заходит, — вздохнул старик, и Некитаев не понял: сокрушается ли он по поводу его глупости или по иной причине. — Я говорю обители: не надевай маску печали на лицо своё и не разыгрывай театр скорби с балаганом в душе. И я же говорю беззаботному мирянину: брат, будь в удовольствиях прекрасен, как эллин, но не переходи нигде в свинство. Однако завтра я стану иным — я нашёл тебя и больше меня здесь ничто не держит.

За поворотом вот-вот должна была показаться ограда кадетского лагеря, но тут старик внезапно натянул вожжи и Буян покорно встал, лениво тряхнув рыжей чёлкой. Старик пригнул голову, закинул руки на зашеек и снял с себя золотой кругляшок с ушком, в отверстие которого был продет цветной шёлковый гайтан. Кругляшок был не то литой, не то печатный, с рельефным солнышком на аверсе и тугощёкой мордой льва на тыльной стороне. Старик протянул амулет Ивану. Кадет подставил ладонь и кругляшок, ярко сверкнув в солнечном луче, упал ему в руку. От неожиданности Иван вздрогнул и едва не выронил подарок — золотое солнце было горячим, словно его подержали в кипятке, как английскую тарелку.

— Наследуй, — сказал старик, — носи по праву.

— Что же — выходит, я тайному государю родня? — Иван накинул гайтан на шею и спрятал амулет под рубаху — золотая бляшка, как нагретая солнцем пляжная галька, легко ожгла ему грудь.

— Наследник — это тот, кто ступает в след предков. Кровь тут не при чём. — Старик, глядя в глаза Ивана, дёрнул из его руки прут. — Ты государь и есть.

— А наследовать-то что?

— Вестимо, Русь небесную, — удивился старик. — Да ты всё ли понял?

— Нет, — смущённо признался Некитаев. — Скажи-ка, а что такое дымволок?

Старик кисло сощурил лицо и вдруг дал кадету решительный подзатыльник. Иван вскинулся и глаза его гневно блеснули.

— За что?!

— Лося бьют в осень, а дурака завсегда, — спокойно объяснил старик. — В банях здешних по-чёрному топят, а дымволок — окошко, чтобы чад вытягивать. — С этими словами он неожиданно легко спрыгнул с козел на землю, стегнул Буяна прутом и пошёл от Ивана прочь. В лес. Без оглядки. Насвистывая в бороду про судьбу «всегда быть в маске» из Кальмана.

Меж тем печально, под окном,

Индейки с криком выступали

Вослед за мокрым петухом…

А. С. Пушкин, «Граф Нулин»

Мерно качаясь в белом, обшитом золотым позументом паланкине, который несли на плечах выученные особой кошачьей поступи восемь телохранителей-носильшиков, луноликая фея Ван Цзыдэн, крещёная в далёкой симферопольской церкви Татьяной, погружалась в глубокую воду воспоминаний. За шифоновым пологом проплывали стены домов Старого города. Юркие турки, посмуглевшие на Босфоре русские, исконные греки, вездесущие армяне, левантинцы из Галаты и Перы и прочие стоязыцие народы Нео Рома, завидев двух рослых гвардейцев, вышагивающих перед паланкином, замолкали и почтительно сторонились к склонившимся над улицей домам. Долгие взгляды провожали воздушный шатёр с гербовым штандартом, сочинённым геральдистами год назад вкупе с легендой, выводящей род Некитаевых едва ли не от Вольги, носильщиков с полированными шестами из дерева ситтим на плечах, и всадника — подростка с полоумной улыбкой на плоском лице и азиатским эпикандусом на веках. Вровень с лошадью грациозно ступал молодой, обутый в мягкие лапы, пардус — верховой китайчонок Нестор держал огромную кошку на поводу. Вслед за всадником, которого безымянный шутник нарёк «Сапожком», два гвардейца замыкали шествие.