Любовь и Рим [= По воле рока ] - читать онлайн книгу. Автор: Лора Бекитт cтр.№ 61

Да, и Ливий, и Гаю приходилось нелегко здесь, где пища была однообразна и скудна и остро ощущался недостаток воды: не помоешься лишний раз, не постираешь одежду…

Так они провели пусть короткую, но суровую зиму. А потом наступила весна. И тогда Гай сказал:

– Я поеду в Афины. Не могу жить, не зная о том, что творится в мире.

У него явно имелись какие-то планы – Ливия это чувствовала. В ней боролись два противоречивых желания: с одной стороны, она не хотела, чтобы ее ребенок появился на свет на острове (хотя Тарсия и уверяла, что ее страхи совершенно напрасны), с другой, – боялась ехать в Афины, понимая, что вслед за этим может последовать разлука с Гаем.

А возвратиться в Рим, к Луцию, она уже не могла.

И вновь перед глазами была она – белая лента бегущей по горному плато дороги. Вокруг расстилался пламенеющий ковер маков, виднелись мягкие очертания бесчисленных горный цепей, а вдали сверкала синяя полоска моря. А потом дикие отвесные утесы внезапно расступились, открыв пораженному взору путников покрытую изумрудными виноградниками долину.

Селения, неловко прилепившиеся у подножья гор, казались игрушечными, а жители, навьюченные поклажей или впряженные в повозку мулы и маленькие ослики были похожи на медленно ползущих муравьев.

После жизни на острове и путешествия по безлюдной горной дороге Афины ошеломили и оглушили Ливию. Греческие дома существенно отличались от жилых построек римлян: они не имели наружных окон, повсюду вдоль улиц тянулись унылые слепые ряды каменных оград. Но тем более оживленными казались публичные места: площади, рынки.

Именно здесь путники узнали основные новости: в результате проскрипций только в Риме было уничтожено триста сенаторов и две тысячи всадников (среди казненных были и очень известные личности, в том числе, знаменитый оратор Цицерон), и это, не считая тех, кого убили по ошибке. А тем временем организаторы заговора против Цезаря, Брут и Кассий, формировали во Фракии армию республиканцев, причем при сборе средств не гнушались грабежом и насилием. И все-таки эта армия являлась последним оплотом Республики, к Бруту и Кассию примкнула вся старая аристократия…

Решающая схватка была еще впереди.

…Шла вторая половина месяца таргелиона, соответствовавшая римскому юнию (июнь), – к счастью, еще не самое жаркое время в Аттике. Ребенок Ливий должен был появиться на свет недели через три.

Четверо беглецов временно поселились в Афинах, недалеко от гавани, близ Пирейской дороги. Ливия выходила из дома лишь по вечерам, спустив на лицо полупрозрачное покрывало. Гай не стеснялся сопровождать молодую женщину, несмотря на то, что даже свободные одежды не могли скрыть ее большой живот. Впрочем, их, конечно, принимали за супругов.

Хотя Гай обращался с Ливией ласково, она не могла не чувствовать возникшего между ними отчуждения. Он замкнулся в себе и не стремился обсуждать с нею какие-либо важные вопросы. Он ждал. Чего? Появления на свет ее сына или дочери? Ливия видела, с каким вниманием он прислушивается к речам молодых нобилей, призывающих к войне за Республику. Что это могло означать?

То, чего она ждала со смешанным чувством нетерпения и страха, случилось в греческом скирофорионе, в день Венеры, в римские ноны юлия, (пятница, 7 июля). Ливия почувствовала первые признаки начавшихся родов еще в полдень и послала Тарсию за врачом-греком, с которым познакомилась по приезде в Афины.

Через пару часов Ливия уже лежала на кровати; в ее широко распахнутых глазах было напряжение, мужество и – безмерный испуг. Сидящая рядом Тарсия одной рукой нежно сжимала пальцы госпожи, а другой то и дело отирала пот с ее бледного лица. Было душно и жарко, на город наползла знойная мгла, небо превратилось в безжизненную блекло-голубую равнину, посреди которой пылало огромное жестокое солнце.

Хотя комната была затемнена, это мало что меняло: вскоре Ливий стало казаться, будто ее постель насквозь промокла от пота. Ей было страшно неуютно и очень одиноко в этой чужой комнате, чужом городе – пусть даже в легендарных Афинах. В те медленно текущие часы и минуты, когда все должно было свершиться, она совсем не ждала появления ребенка, так, как того, наверное, следовало ждать. Она просто жаждала избавиться от душевного и телесного бремени, которое мучило ее, лишало сил, не давало покоя.

Порой ей чудилось, будто она спала все это время и вот теперь проснулась в тоске и отчаянии; сейчас ей казалось, будто она всегда поступала неправильно. Почему она в Афинах, а не в Риме? Что ждет ее дальше? Каждое последующее мгновение жизни таило в себе мрак неизвестности. Ей ни за что не следовало выходить замуж за Луция, но и бежать с Гаем не нужно было тоже…

Боль немилосердно впивалась в тело, потом отпускала, затем возвращалась снова и захлестывала еще более жестокой волной. Мысли кружились в голове, беспорядочно сталкиваясь, неясные, путаные, противоречивые… Гречанка утешала ее, как могла, а врач ворчал, упрекая роженицу в том, что она совсем ему не помогает.

Промучившись более трех часов, Ливия попросила пить и пила с жадностью, точно после дня, проведенного в пустыне, а потом упала на подушки в новом приступе боли.

Вдруг ее мозг пронзила вспышка света и одновременно тело словно бы опоясал огненный смерч… А после… все стихло так внезапно, что Ливия не была уверена в том, что не переселилась из окружавшей ее действительности в какой-то иной мир.

Она лежала, не двигаясь, мысли являлись и улетали прочь, едва касаясь сознания, и все вокруг, казалось, пребывало в тишине и покое.

Вдруг Ливия услышала взволнованный, радостный голос Тарсии:

– Девочка! Она родилась в день Венеры – хороший знак!

Молодая женщина открыла глаза и увидела, что ей показывают ребенка, маленького, красного, кривящего рот в первом жалобном крике.

Она понимала, что это ее ребенок, но не могла в это поверить.

– Ты нашла кормилицу, госпожа? – спросил врач по-гречески.

– Нет, – слабым от утомления голосом отвечала Ливия. – Я решила… сама. Неизвестно, где я окажусь в ближайшее время, а ребенок должен иметь пищу.

После ее обтерли водой и укрыли, и она спала усталым, но спокойным сном, а когда пробудилась, ребенок был уже выкупан, крепко спеленат и снабжен необходимыми амулетами.

Ливия приподнялась на подушках, и Тарсия подала ей девочку. Тельце ребенка казалось совсем легким и согревало каким-то особым уютным теплом, кожа была желтовато-смуглой, а глазки – жемчужно-серыми. Редкие волосики на голове имели светло-русый цвет.

«Она будет похожа на Луция», – подумала молодая женщина.

Пока что она не испытывала к дочери какой-то особой нежности, но ей было приятно держать ее на руках.

Когда ребенок насытился и уснул, Тарсия унесла его, чтобы положить в колыбель, и тогда в комнату Ливий вошел Гай Эмилий.