– Что-о, что-о это-о? – хватая широко открытым ртом воздух, только и смог осведомиться Иван.
– Ром, – охотно пояснил Евлампий, оказавшийся не таким уж и угрюмым. – На островах южных из тростника делают.
– Хорошо – не из навоза… Так просьбишку мою выполнишь?
Староста ухмыльнулся:
– Смотря какую. Вот ежели попросишь курить тебя научить…
– Что ты, что ты, упаси Господи!
Вместе и посмеялись, после чего Иван, не вдаваясь особо в подробности, изложил суть дела.
– Ха! – неожиданно хохотнул Евлампий Угрюм. – Соперники, говоришь? Так уже приходили.
Иван от волнения чуть было не прикусил язык:
– И кто же?
– Служка один со Стретилова, – пояснил Евлампий. – Не от себя приходил, посланцем. Сказал, человече один насчет плаванья в свейскую сторону договориться хочет, да чтоб – навроде тебя, Иван, – все тайно обделано было. Как раз к вечеру сегодня и придет договариваться.
– А куда придет?
– Сюда, к баркасам. Хочешь, так приходи, посмотри, кто таков. Ну что, – староста ухмыльнулся, – тяпнем еще по полкружки?!
– Ой, нет, – скривился Иван. – Уж лучше вечером.
– А и правда! Вечером-то куда лучше будет. Эх, употребим под ушицу! Ну, жду!
Простившись с Евлампием до вечера, Иван быстро зашагал обратно на постоялый двор, размышляя о неожиданной пользе пьянства. А ведь и в самом-то деле, ежели б не выпили тогда с лоцманом, вряд ли баркасный староста хоть что-нибудь рассказал, ведь, судя по виду, это и не человек – кремень! Недаром Угрюмом прозван. На протяжении всей беседы с баркасником Иванку так и подмывало спросить про цветок папоротника и клад. Удержался, не дурень же, понимал – всякому спросу свое место и время. Есть у любого человека такие тайны, коими он ни с кем и ни за что делиться не будет. Так нечего и спрашивать зря, отношения только портить.
На полпути Иван вдруг остановился и, немного подумав, резко свернул направо, к площади и дальше, к Богородичному монастырю. Пока до вечера было время, которое следовало использовать с максимальной отдачей, – встретиться с Прохором, а если повезет, и с Паисием. Может, что-нибудь и прояснится насчет Варсонофия и утопленника.
Солнце уже взобралось к середине неба, сверкало, жарило, на Соборной площади многие купцы закрывали лавки, собираясь после обеда поспать. Обычай этот, якобы исконно присущий всем православным людям, соблюдали вовсе не все, а только тот, кто мог себе позволить без ущерба для деятельности провести пару часов в безделье. Иван к таковым не относился, да и судебный старец Паисий не производил впечатления человека, легко тратившего время. Вряд ли спит, вряд ли… До обедни бы только успеть, иначе ждать придется.
Юноше повезло: едва он вошел в ворота монастыря, как нос к носу столкнулся с возвращавшимся откуда-то Паисием. Судебный старец сам и окликнул, высунувшись из возка:
– Эй, Иване, тебя ли вижу?
– Здрав будь, святый отче! – улыбнувшись, вежливо поклонился Иван.
– И тебя храни, Господи, – выйдя из возка, отец Паисий осенил парня крестным знамением. – Никак в наш храм на моленье собрался? Хорошее, богоугодное дело.
Иван сконфузился:
– Врать не буду, отче, не так на моленье, как к тебе шел. Переговорить бы чуть.
– Переговорить? – Паисий усмехнулся, пронзив собеседника быстрым пристальным взглядом. – Что ж, идем в келью. Инда, до обедни успеем.
Келья судебного старца, располагавшаяся в правом крыле обители, напротив звонницы, сочетая качества приемной и рабочего кабинета, представляла собой довольно просторную горницу с покрытой поливными изразцами печью и узкими окнами, в переплет которых было вставлено цветное стекло. После летнего зноя в келье царил приятный полумрак. В красном углу, как и положено, висели иконы в золотых окладах, освещаемые изящной лампадкою. Напротив икон, почти посередине кельи, стоял стол, на европейский манер покрытый зеленым бархатом, на столе виднелись яшмовый прибор для письма, несколько перьев и аккуратная стопка плотной писчей бумаги, судя по белизне – немецкой. По левую сторону от стола, между окнами, располагалась длинная лавка для посетителей, а справа стоял резной шкаф с застекленными дверцами, за которыми виднелись книжные корешки. Книг было много – целое состояние.
– Ну, присаживайся, друже, – удобно устроившись за столом в резном полукресле, кивнул на лавку монах. – Говори, что хотел. У здешних стен ушей нет.
Выслушав краткие вопросы Ивана, Паисий ненадолго задумался и, потеребив бороду, улыбнулся.
– Ну, на первый твой вопрос, про который ты сказал, что зело труден, ответствовать легче легкого. Утопленника этого я тебе сразу назову – свейский приказчик Юхан, о пропаже которого третьего дня заявили стокгольмские гости. Все сходится – и платье, и рост примерно такой же, как ты говоришь, и белобрысый, кому и быть, как не этому Юхану? Тем более на шее – распятие по римскому образцу, а Юхан, как пояснили свеи, как раз был папист, а не лютеранин.
– Угу, – кивнул Иван. – Юхан, значит.
– Говоришь, дырища у него в груди?
– Прямо под сердцем. Проткнуто ловко. Шпага или узкий кинжал.
Паисий задумчиво посмотрел в потолок:
– Для русского – оружие странное. Наши бы ножом завалили…
– Нет, не нож там точно, не похоже, больно уж рана узкая.
– Значит, кто-то из своих… Кто? Зачем? Наверное, гостям свейским самим в этом легче разобраться будет. Ну и мы, со своей стороны, поможем, чем сможем.
Старец вздохнул:
– Теперь о Варсонофии. Сам понимаешь, подноготную чернеца чужому человеку выдавать – дело не очень хорошее, а в отношении Варсонофия – еще и сложное. Скрытен очень! Он ведь в нашу обитель из Загорска пришел – почему, зачем? Говорит, дабы ближе быть к почитаемой Богоматери Тихвинской. Причина убедительная. К тому ж Варсонофий сделал в обитель изрядный взнос – видать, в миру был небеден. На звоннице три колокола – на его серебришко отлиты. Взамен об одном попросил – не расспрашивать ни о чем. Ну и не расспрашивали, раз человек просит. А что таможенником его поставили – так это оттого, что скромен да честен. Другие чернецы и не рассматривались… Теперь вот думаю – почему?
– Почему? – эхом переспросил юноша.
– Не знаю. Догадывайся, парень, сам.
Видно было, что тема эта старцу неприятна. Еще бы, кому захочется выносить сор из собственной избы?
– Тогда последний вопрос. – Иван растянул губы в улыбке. – Варсонофий принимал участие в облаве на Ивана Купалу?
– Вот как? – Отец Паисий неприязненно посмотрел на парня. – Ты и это знаешь? Наверное, и сам в игрищах участвовал? Что покраснел? Дело молодое… Но грех сей замоли!
– Замолю, отче!
– На вопрос твой отвечу – да! Сам Варсонофий и вызвался руководить охочими людьми, несмотря на то что простужен еще с Троицы. Не говорит – сипит. Все. Боле ничего тебе не скажу, извиняй. И без того наболтал немало.