В конце концов Олег все-таки добился своего — уж очень он был настырным. Лизхен забеременела и выпускные экзамены сдавала с хорошо заметным животиком. А после они поженились — когда Лизхен уже родила. Никита был у них на свадьбе, и ему со стороны показалось, что Олег и Елизавета души друг в друге не чают. Потом Олег поступил в институт, а Лизхен нашла неплохую работу — ведь семью кому-то нужно было кормить; ей предложили место руководителя детской балетной студии в заводском Дворце культуры.
Но семейное счастье Колосковых было недолгим. Правда, он поступил в какой-то мере благородно — оставил Лизхен квартиру и ушел из дома с одним чемоданом, в котором находились его вещи, а затем, насколько Никите было известно, платил ей хорошие алименты. Так что, по идее, она не должна была нуждаться. Замуж Лизхен так и не вышла. Говорили, будто она ударилась в религию — примкнула к сектантам. Что касается ее сына, то Никита о его судьбе ничего не знал, да, собственно говоря, и не интересовался. Ему хотелось выбросить из головы все, что касалось Колоскова и Полины.
Увы, человек предполагает, а Бог или кто-то иной располагает…
Елизавета жила в трехкомнатной квартире родителей Колоскова в Старом центре. Так называлась часть города, где при советской власти была сосредоточена вся политическая и общественная жизнь города — обком и горком компартии, различные общественные учреждения, отделение Госбанка, центральный универмаг, два ресторана, несколько кафе, большой кинотеатр, областная библиотека и дома, где жили в основном «слуги народа» — партайгеноссе разных рангов, профсоюзные деятели, сотрудники КГБ, МВД, а также «жуки» от торговли, получившие квартиры благодаря взяткам или махинациям с обменом.
После перестройки начался строительный бум, и спустя четверть века центр города (почти сплошь небоскребы, сверкающие никелем, тонированными стеклами и дорогими отделочными материалами) сместился к берегу речки, а прежний оказался на периферии, оставаясь в своем мрачном коммунистическом величии — с мраморными колоннами, вычурными портиками, лепниной на фасадах и изрядно пожелтевшей от времени облицовочной плиткой. Когда-то Старый центр блистал, а теперь стал каким-то серым, неухоженным; казалось, что он умер вместе с прежней властью, но до сих пор лежит не погребенный.
Немного поколебавшись, Никита не очень уверенно нажал на кнопку звонка. Дверь была новой, похоже недешевой. Значит, Олег не оставлял в своих заботах свою первую семью — Никита сомневался, что такая дорогая дверь Лизхен по карману.
Спустя какое-то время за дверью послышались шаркающие шаги, и начались «смотрины» — Никиту принялись разглядывать через глазок. Он приятно заулыбался и сделал приветственный жест рукой. По другую сторону двери кто-то тихо охнул (не от испуга ли?), а затем тихий женский голос спросил:
— Вы к кому?
— К вам, Елизавета Францевна, к вам. — Никита почему-то был уверен, что это Лизхен.
— Зачем?
— Лиза, ты не узнаешь меня?
— А что это меняет?
Никита оторопел. Что за фигня?! Или у Лизхен крыша поехала благодаря секте? Святоши хреновы…
— Лиза, это Никита Измайлов. Мне нужно с тобой поговорить.
За дверью воцарилось молчание. Казалось, Лизхен уснула или впала в летаргический транс, потому что не было слышно ни единого шороха, даже дыхания. Никита нетерпеливо топтался перед входом в квартиру, постепенно наливаясь злостью.
Наконец Елизавета заговорила:
— Георг велел никого чужого в квартиру не впускать…
Георг! Кто это? А, вспомнил — сын Олега, Георг Корх. Поди, идею взять себе фамилию матери он вынашивал с детства. Обида на отца, что тот бросил семью, что мало уделял ему времени, и все такое прочее… И потом, уж очень фамилия Корх звучит по-иностранному (хотя на самом деле она исконно русская). А это сейчас очень модно.
В свое время Никита даже в справочниках порылся, чтобы понять происхождение фамилии Корх. Все ребята в один голос говорили, что она немецкая, и только Никита (чисто из упрямства) утверждал обратное. В конце концов он вышел победителем из этого спора, докопавшись, что фамилия Лизхен ведет свое начало от прозвища Корх, означавшего во владимирских, смоленских и курских говорах «кулак».
Скорее всего, Корхом называли того, кто хорошо дрался на кулаках. Была в свое время такая мужская забава — кулачный бой «стенка на стенку». И тем не менее отец Лизхен был на одну треть немцем. Как такое случилось, можно только гадать. В многонациональной России и не такие вещи бывают…
— Лиза, какой же я чужой? — Никита постарался придать своему голосу бархатистую мягкость. — Или ты забыла меня? Вспомни детдом. И тот первый букет, который я подарил тебе, за что потом пришлось двое суток просидеть в изоляторе.
С букетом и впрямь получилась накладка. Поначалу Лизхен приняли в штыки, особенно девочки, которые увидели в ней опасную конкурентку. А пацаны, намеревавшиеся завести с ней дружеские отношения, опасались гнева девчат. Даже Олег, хотя и положил глаз на Лизхен, поначалу не решался пойти против общего мнения. Все девочки считали Елизавету воображалой и обзывали паненкой — возможно, из-за ее белой кожи, совершенно не поддающейся загару.
Никите очень не нравилось такое положение вещей, и однажды он, что называется, учудил. В клубе детдома был танцевальный вечер, стояла великолепная летняя погода — начало июня, и полная луна, ярко высветившая цветущую клумбу перед входом в клуб, подействовала на него как бокал шампанского. Лизхен, как обычно, скромно стояла в уголочке, потому как никто ее не приглашал, хотя танцевала она просто великолепно. Глядя на ее несчастное личико, Никита словно с цепи сорвался. Он выскочил во двор, нарвал с клумбы охапку цветов и вручил их обалдевшей Лизхен. А потом пригласил на танец.
Народ, что называется, выпал в осадок. Музыка играла, но никто не танцевал — все смотрели на пару внутри круга. Под опытным руководством Лизхен Никита выделывал такие па, что сам потом диву давался. С той поры они стали добрыми друзьями, а ледок в отношениях между детдомовцами и Лизхен растаял. Еще бы — сам Нико соизволил дать отмашку на прекращение бойкота.
И все было бы хорошо, но кто-то все-таки заложил Никиту. Ему пришлось выслушать от директора детдома утомительно длинную лекцию на предмет бережного отношения к флоре и фауне, а затем его препроводили в изолятор. Впрочем, этот момент Никиту не сильно огорчил — и для него, и для Олега изолятор был, что называется, родным домом.
— Нико?! — Похоже, до Лизхен только сейчас дошло, кто стоит по другую сторону двери. — Что ж это я… Входи!
Дверь распахнулась, и Никита наконец увидел бывшую жену Олега Колоскова. Увидел — и едва не ахнул от удивления.
Перед ним стояли живые мощи. Лизхен была настолько худа, что, казалось, просвечивала насквозь. Это впечатление еще больше усиливала ее по-прежнему белая кожа. Только теперь из шелковисто-мраморной она стала похожа на мелкую наждачную шкурку на белой текстильной основе.