Вспоминать, чтобы помнить - читать онлайн книгу. Автор: Генри Миллер cтр.№ 86

* «Мое кредо в искусстве и литературе — детство. Надо суметь передать его без всякой снисходительной ребячливости, со всей глубиной, которая уходит в вечную тайну. Моя будущая книга будет пребывать в вечном движении между „сном“ и реальностью и не пристанет окончательно ни к одному берегу; „сон“ понимается как огромный и нечеткий мир детства, парящий над другим миром и находящийся в постоянном бурлении из-за реальных вещей» (фр.).

Ален-Фурнье не является одним из великих французских писателей, но он из тех, кто с течением времени становится все дороже сердцу француза. Он один из тех, кто, подобно Пеги, дает нам понять, что такое истинно французский дух. В его книгах он проявляется открыто и ярко. Это все та же «lа dolce France», благородная, мудрая, терпимая Франция, открывающаяся только тем, которым было позволено узнать ее достаточно близко.

Говорят, во Франции молодые люди уже рождаются стариками. Быстротечны безрассудные забавы юности. Не успеешь перебеситься, а на твоих плечах уже большая ответственность. Результат — поощрение игрового начала. Детей обожают, мудрецов почитают, мертвых поминают. Что же до искусства, то оно пронизывает все области жизни — от храма до кухни. Чтобы постичь дух Франции, надо близко познакомиться с ее искусством, именно в нем она выражает себя наиболее полно.

Едва закончилась война и наладились связи, как мы узнали о мужественном упорстве французских творцов. Чуть л и не первое, что потребовалось Франции от других стран, были книги — книги и бумага, чтобы наладить собственное книго-производство. Ее лучшие художники продолжали работать во время войны. Те, что постарше, не прекратили совершенствоваться, продемонстрировав мощный рывок вперед, что удивительно, учитывая ту изоляцию, в какой они находились. Военные испытания закалили, а не сломили дух художников. И те, кто уехал, и те, кто остался, сумели создать нечто новое и яркое за годы разгрома и унижения. Разве это не говорит о непобедимом духе нации? Враги Франции, несомненно, предпочли бы, чтобы все ее художники вымерли до последнего человека. Такая спокойная и упорная приверженность своему делу во время войны кажется им проявлением трусости и покорности. Как можно рисовать цветочки или чудищ, когда твою землю топчут сапоги завоевателей, спрашивают они. Ответ вытекает из самого вопроса. Не рисовали художники ни «цветочки», ни «чудищ»! Они переносили на холст переживания души. Боль и жестокость преображались в символы красоты и истины. Они передавали или, если хотите, восстанавливали истинную картину жизни, до неузнаваемости искаженную абсурдностью и ужасами войны. В то время как линия Мажино оказалась чисто символической защитой от захватчиков, дух французских художников продемонстрировал значительно большую стойкость. Одержимость красотой, порядком, ясностью — почему не прибавить и «доброжелательностью» ?— вот что лежит в основе духа творчества, вот истинная причина сопротивления. Линию Мажино придумали слабые духом люди. Художники не из их числа. Они, как нам часто говорят, вечно молоды. Они в родстве со всем, что не гибнет, что может пережить даже поражение. Художник не идет наперекор духу времени — он заодно с ним. Художник не революционер — он бунтарь. Впечатления нужны художнику не сами по себе, а в той мере, насколько они будоражат его творческое воображение. Цель художника не в служении своей стране, а в служении всему человечеству. Он — связующее звено между современным человеком и человеком будущего. Он — мост, по которому должно пройти человечество, прежде чем ступить в Царствие Небесное. Следует ли нам сказать тому, кто является нашим проводником в Рай, что он ничего не стоит, если не отдаст себя на заклание? Где мы найдем убежище и откуда будем черпать силу, если не у тех, кто посвящает свою жизнь служению Красоте, Истине, Любви?

На чем собираются строить будущее эти кровожадные патриоты, жаждущие уничтожить всех, до последнего человека? На крови и песке? Каждое поколение оказывается посреди свежих руин — руин, пропитанных кровью. Каждое поколение стремится установить порядок, мирно трудиться, создать из страданий музыку. Некоторые умудряются видеть в этих повторяющихся драмах неудач и крушений неизбежность исторической эволюции. Они призывают нас не обращать внимания на пролитую кровь и заткнуть уши, чтобы не слышать крики раненых и увечных и не содрогаться от боли. Они связывают прогресс и эволюцию с кровавым пробуждением Молоха и оправдывают жертвы, которых непрерывно требует этот ненасытный бог. Они взрываются возмущением, когда такой взгляд на жизнь и историю называют суеверием. Мы знаем жизнь, утверждают они. Мы держим руку на ее пульсе. Все обстоит именно так, потому что должно так обстоять. Вот их логика. Логика земляного червя.

Я рад заявить, что творческие люди думают совсем не так. Защитники жизни не подгоняют аргументы под свою точку зрения. Они не находятся в плену у идей, они пробуждают у людей стремление к мудрости и справедливости. Они не болтают о мире, готовя в то же время новое и еще более мощное оружие разрушения. Они идут своим путем, не оглядываясь на состояние окружающего мира.

Возможно, мы лучше поймем позицию этих сторонников жизни, если перечитаем простые слова молодого Фурнье, который, устав от борьбы, принес себя в жертву на поле боя: «Je dis que la sagesse est de renoncer a sa pensee, aux chateaux de cartes de sa pensee, et s’abandonner a la vie. La vie est contradictoire, ondoyante — pourtant enivrantl — etpourtant la от elle nous тк me est le vrai»*.

* «Я говорю, что мудрость заключается в том, чтобы отказаться от мысли, от карточного домика мысли и отдаться жизни. Жизнь противоречива, изменчива, однако она пьянит — там, где становится истиной для нас самих» (фр.).

Этим утром, пробудившись, я увидел вокруг себя призрачный пейзаж и услышал, как проводник кричит: Шательро! Или, может, Шатору? Это означало, что я снова еду на юг. Послышался гудок и зычный голос: «Envoitures! Envoitures!»** Вскоре наш вагон с грохотом сдвинулся с места и покатил, покачиваясь, по узкоколейным путям. Наш поезд rapide***, а это не то же самое, что экспресс. Но ночью он летит как ветер. Когда я еду на французском поезде, у меня ощущение, что это самое быстрое средство передвижения на колесах.

** По вагонам (фр.).

*** Скорый (фр.).

Я еду на юг, а мысли мои разлетаются на север, юг и восток. Мне приходят на ум все места, которые я когда-либо мечтал увидеть. Сейчас я думаю о Провансе. (Кажется, это Бальзак сказал, что Прованс больше всего похож на Рай?) Вскоре после приезда в Париж я как-то зашел в Национальную библиотеку и на плохом французском спросил, нельзя ли взглянуть на удивительные шахматные фигурки времен Карла Великого. После восхитительной беседы с одним из директоров последний поинтересовался, бывал ли я в Провансе. «Поезжайте туда, как только сможете, — посоветовал он, — не пожалеете!» И вот сейчас я еду в Тулузу, на родину Тулуз-Лотрека. Через мгновение я буду воссоздавать в воображении Альби, Ажен, Тарб, Каор, Корде — те места, которые не успел посетить в прошлую поездку на юг. О каждом из этих городов существует множество историй (некоторые из них поведали мне попутчики), не говоря уже о легендах, густо перемешанных с историческими фактами.

Задумавшись, я перенесся в Париж, на Плас-Данкур. Я веду моего старого учителя французского языка на спектакль «Жаль, что она шлюха!». Я уже дважды ходил на него в театр «Ателье». И теперь иду вновь, потому что этот поход будет праздником для Лантельма: он редко теперь выходит из дома. Однако я иду и для того, чтобы самому насладиться этим зрелищем. Меня околдовала актриса, исполнявшая в спектакле главную роль. Никогда не слышал я такого дивного голоса. Он — как пение дрозда на Припятских болотах. (Как мог я забыть ее имя, прежде столь же привычное для моих губ, как имена Эдвиги Фейер или Марсель Шанталь.) Она не только красива, она мила. Мила и красива. Ей надлежало быть одной из величайших французских актрис. Возможно, она и была ею. (Я все еще пытаюсь вспомнить ее имя. Но из глубин памяти всплывает только: Левалуа-Перре и Драгиньян*.) Я никогда не забуду, как ее таскали туда-сюда по сцене. За волосы, только представьте себе! И она мирилась с этим. Туда-сюда. А прекрасные золотистые волосы беспомощно бились по заплаканному лицу...