Вспоминать, чтобы помнить - читать онлайн книгу. Автор: Генри Миллер cтр.№ 40

* До бесконечности (лат.).

Но поговорим о более личном. Я не собираюсь отвечать за американский народ, от лица которого не выступаю и которому никогда не симпатизировал. Американцы, как до этого англичане и французы, не единодушны в своих взглядах. Думаю, это положение не изменится вплоть до объявления войны. По причине непризывного возраста я, как и ты, могу иметь собственную позицию. Моя позиция заключается в том, чтобы стоять в стороне от конфликта, пока это возможно. До мюнхенского кризиса я, признаюсь, боялся войны — можно сказать, был трусом. Но за те несколько дней в Бордо, когда я думал, что оказался в западне, что-то излечило меня от этого страха. Позже, вернувшись в Париж, я смирился с мыслью, что останусь на Вилла-Сера, если начнется война. Оказавшись впоследствии в Греции — о том, что война объявлена, я узнал на Корфу, — я попал в переделку, которая окончательно убедила меня, что со страхом покончено. Вместе с Дарреллами и прочими друзьями (об этом написано в моей книге о греческих впечатлениях*) я сел на пароход, направлявшийся в Афины. Мне не хотелось уезжать, но мои вещи уже упаковали, а мне вручили билет. В порту из-за задержки парохода и страха перед возможностью вообще на него не попасть (то был последний рейс в Афины) началась самая настоящая паника, наполнившая меня отвращением и презрением к этим несчастным, которые спасались бегством. Как я писал в своей книге, мне почти хотелось, чтобы итальянцы потопили наше судно. Теперь я не только не испытывал никакого страха, но был полностью спокоен и находился в таком мире с собой и жизнью, как никогда прежде. Через неделю-другую я один вернулся на Корфу, намереваясь провести там отпуск, который обещал устроить себе, покидая Париж.

* «Колосс Маруссийский». — Примеч. авт.

Поездка в Грецию чрезвычайно укрепила мой дух. Осознание происходящего пришло к тебе в Лондоне, а ко мне — в Греции. Мое не было связано напрямую с войной — скорее с одиночеством. В Греции я примирился с собою и с человечеством. Показателем того, насколько серьезные изменения произошли во мне, может служить то, что, найдя наконец-то на земле место, которое идеально мне подходило, я легко от него отказался, когда власти потребовали моего отъезда. В письме Френкелю* я объяснял, что моя паника при угрозе войны объяснялась привязанностью к месту, к Вилла-Сера, ставшей моим домом. Этот опыт научил меня, что нелепо привязываться к чему-либо, даже к такому призрачному дому, как Вилла-Сера. Думаю, что в Греции я приучил себя к полной отчужденности от всего и, хотя не давал никаких обетов, случилось то, что я наконец стал гражданином мира. Так что требовать от меня теперь, чтобы я стал патриотом или даже активным пацифистом и поддерживал союзников, значит хотеть, чтобы я сделал шаг назад. Сейчас я могу с полной ответственностью заявить, что готов сделать для человечества все, что от меня потребуется, кроме одного — убивать я не буду ни при каких обстоятельствах. Даже будь я способен на хладнокровное убийство, я не стал бы этого делать. Я уже говорил и повторю снова: если уж на то пошло, то я предпочту скорее быть убитым, чем убийцей. И я неоднократно повторял, что могу понять человека, совершившего убийство по страсти, и, будь судьей, я бы прощал таких преступников. Но вот понять, как можно оправдать хладнокровные убийства, ежедневно совершаемые на войне, никак не могу. Убить человека за идею, которую я не одобряю, для меня столь нелепо, что я просто не нахожу слов.

* «Гамлет» (2 тома) Майкла Френкеля и Генри Миллера. — Примеч. авт.

Мне часто говорят: пусть так, но что бы ты делал, приведись тебе жить при нацистском режиме? По правде говоря, мне трудно сказать, что бы я в таких обстоятельствах делал. Я не верю во все эти «если бы да кабы». Но одно знаю наверняка: такая перспектива меня не испугала бы. Некоторые говорят еще определеннее: сам знаешь, при наци тебе не позволят писать так, как ты привык. Это правда. Но в Англии и Америке мне тоже этого не позволяли. Во Франции мне все сходило с рук, потому что я писал на английском языке, но как только мои книги перевели на французский, тамошние издатели их либо отвергали, либо тянули время, позволяя рукописям пылиться на полках. Единственная страна, где опубликовали «Тропик Рака» в переводе, была Чехословакия, но, не зная чешского языка, я не могу судить, насколько точен перевод. Короче говоря, англоязычные страны никогда не казались мне оплотом свободы, где царит свобода слова.

Похоже, я вообще всюду нежелателен — и в демократическом обществе, и в коммунистическо-фашистском. На сегодняшний день я всюду чужой. Как частное лицо, я ни у кого не вызываю раздражения, но стоит мне выразить себя на бумаге, как вокруг начинают возводиться барьеры. Даже такая безобидная книга, как «Колосс Маруссийский», полная восхищения перед красой чужой земли, вызывает раздражение. Еще до того, как Греция вступила в войну, издатели, отвергая книгу, говорили, что Греция никому не интересна (хотя успешная продажа книги Билла Дюранта — пространного исследования, посвященного этой стране, доказала обратное). Теперь они просто говорят: «А не могли бы вы написать книгу об Америке?»

Все это на самом деле не имеет особого значения. Я привожу эти примеры, чтобы показать то, что действительно важное, как и прежде, персона нон-грата в этом мире. И если я думаю с любовью и благодарностью о Франции, то только потому, что меня там хотя бы терпели. Здесь же от меня ждут подчинения. Покажи я, что готов пойти на компромисс, и передо мною откроются все двери. А пока применяют обычную тактику: морят голодом.

Скоро они получат книгу об Америке, которую так просят. Могу заранее предсказать, какова будет реакция: меня осыплют оскорблениями, назовут извращенцем, мои мысли признают разрушительными, а меня самого предателем и ренегатом. Говоря «они», я прежде всего имею в виду критиков и рецензентов, эту армию наемных проституток, которые смотрят, куда ветер дует. Только сегодня я узнал от одного моего друга, что книга Жионо «Да пребудет моя радость» (Викинг-пресс, Нью-Йорк. — Примеч. авт.), которую я тебе недавно послал, уценена и продается задешево. Значит, по первоначальной цене продано меньше тысячи экземпляров. Это известие повергло меня в шок. Хотя мне хорошо известно, что вкусы читающей публики неуклонно катятся вниз, все же каждое новое подтверждение этого приводит меня в отчаяние. То, что писатель, который кажется мне самым многообещающим во Франции, не может рассчитывать на тысячу читателей из ста сорока миллионов американцев, выглядит просто нелепостью. Жионо был тем человеком во Франции, которого я не мог не повидать перед отъездом в Грецию. Я совершил паломничество к его дому в обществе его друга и переводчика Анри Флюшера. К сожалению, писателя мы не застали, но я удостоился чести осмотреть его жилище, познакомился с его слепой матерью и с матерью его жены, к которой он привязан, как к родной. Позже я бродил по его родному городу, видел места, которые он так трогательно описал в «Голубом Жане». Это посещение останется в моей памяти как достойный и прекрасный финал десятилетней жизни во Франции. Когда позже, уже в Греции, я услышал, что его бросили в тюрьму за «неповиновение», то понял, что совершено большое злодеяние. А затем пришло известие, что благодаря американскому вмешательству его выпустили на свободу. Радость моя была безгранична. И тогда я сказал себе: «Прекрасно! Свобода Жионо важнее безопасности Франции». Понимаю, что это сильно сказано, но я именно так думаю и по сей день не изменил своего мнения. Для меня Жионо представляет все самое лучшее во Франции — живое и развивающееся, будущую надежду страны. Американцы почти ничего не знают об этой Франции, предпочитая Жюля Ромена и Андре Мальро, и хорошо платят этим писателям за их словесную аутопсию мертвого тела Франции. А по-настоящему достойные французы, пытаясь избежать тюремного заключения, подвергаются перекрестному допросу, потому что власти опасаются их «вредного» влияния. Эта ситуация похожа на ту, что сложилась несколько месяцев назад, когда здесь поговаривали о спасении английских детей. Так называемые благодетели имели наглость потребовать у несчастных детей родословные. Такое же отношение преобладает и в отношении беженцев: первый и самый главный вопрос: есть ли у них деньги? Хотя у нас достаточно места, чтобы приютить все европейское население, и достаточно еды, чтобы всех накормить, мы не способны обеспечить всем необходимым даже свой народ. Как выяснилось, треть американцев имеют заработок ниже прожиточного минимума. Несмотря на то что многие уже призваны в армию, несмотря на все огромные усилия, миллионы людей по-прежнему остаются без работы. Какой фарс! Конечно, со временем большинству этих несчастных перестанут платить пособие по безработице, устроив на нужную для государства работу, где они будут изготавливать оружие для собственного уничтожения. Некоторые из них уже сейчас заняты тем, что производят разные материалы, которые грузятся на пароходы и прямо (или окольным путем) направляются «врагу». Для того чтобы прекратить эти самоубийственные перевозки, нужно сначала принять соответствующие законы. Никто не остановит подобный транспорт по велению совести или из чувства патриотизма. Что касается защитницы наших свобод, Англии, о которой мы проливаем сейчас море крокодиловых слез, то многим нашим добропорядочным гражданам кажется, что Англии следует отказаться от части своих владений в обмен на помощь, которую мы готовы ей оказать. Как вы не понимаете — такой шанс нельзя упустить! Англия попользовалась — теперь наш черед. А сквозь эту неразбериху, сутяжничество, зависть, жадность и предательство лейтмотивом проходит вопль: «Избавьте нас от этой войны!» Начиная с президента, все политики беспечно обещают народу, что не втянут его в бойню. И отказываются признать, что война уже идет. Они боятся сказать правду, сказать открыто: «Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы разгромить страны Оси!» Если принять версию, что Германия и Италия виновны в международных преступлениях, связанных с их агрессивной политикой, то войну надо было объявить уже давно, несколько лет назад. Но нет, мы, как и все остальные, ждали и ждали — и теперь ждем, как и предсказывал Гитлер. Даже сейчас мы продолжаем надеяться и молиться, чтобы нам не пришлось участвовать в войне. Это относится к тем, у кого сохранились какие-то иллюзии, хотя большинство понимает, что решающий день не за горами. И такая перспектива их вовсе не вдохновляет — как можно было бы ожидать в случае, когда люди решили пойти в армию и бороться за правое дело. Нет, они тихи и молчаливы, хотя и смирились со своим жребием, не видя другого выхода. Перспектива неизбежной войны не вызывает у них никаких бурных эмоций — нет у них и той ненависти и страха, какими охвачены европейцы. Но известные отравители душ, радиожурналисты и газетчики, постоянно подогревают страсти, доводя народ до той степени безумия, какая требуется, чтобы подтолкнуть его к войне. Скоро заиграет оркестр, и наши развеселые крестоносцы отправятся освобождать мир от злых сил. Их проводят торжественно, как героев; когда же они вернутся — те, кому повезет, — им придется отдавать в заклад свои ордена и становиться в очередь за хлебом. Если, конечно, за время их отсутствия злые силы по эту сторону океана тоже не будут побеждены. Страх за свою шкуру пока удерживает от объявления войны наших политиков, обычно скорых на решения, когда речь идет о крови и деньгах других людей. На этот раз война не закончится простым упразднением фашизма и нацизма. На этом этапе она может перейти в главную стадию — вот чего все боятся. Как поступит Россия, когда будут уничтожены Гитлер и Муссолини? Какую игру она ведет? Конечно, коммунисты так же, как Гитлер и Муссолини, говорили миру о своих намерениях, но мы притворялись, что ничего не слышим, потому что это нам не нравилось. Мы не можем и не хотим понимать, почему русские отказываются играть по нашим, демократическим правилам.