Нексус - читать онлайн книгу. Автор: Генри Миллер cтр.№ 60

— Ты очень возбужден, Вэл. Вставь это в свою книгу. Не трать себя на разговоры!

Иногда я могу просидеть за пишущей машинкой несколько часов кряду и не написать ни строчки. Воспламененные какой-нибудь идеей, подчас безумной, мысли мои летят так стремительно, что нет никакой возможности их записать. Как раненый воин, влекомый колесницей, к которой привязан, мчусь я за ними во весь опор.

Справа, на стене, я прикрепил памятки для себя: длинный список околдовавших меня слов, которые намерен использовать в романе, хотя бы их пришлось втискивать туда силой; репродукции картин Уччелло, делла Франческа, Брейгеля, Джотто, Мемлинга; названия книг, откуда кое-что собирался позаимствовать; фразы, надерганные из сочинений любимых авторов — не для того, чтобы цитировать, а затем, чтобы они напоминали мне, как можно по-новому взглянуть на вещи, например: «червь, терзавший ее мочевой пузырь» или «клейкая масса его мозга». В Библии есть специальный указатель, где сообщается, на каких страницах можно найти те или иные «жемчужины». Библия поистине сокровищница. Каждый раз, перечитывая любимые места, я переживаю чувство сродни опьянению. Там есть также постраничный указатель на ряд слов: цветы, птицы, деревья, рептилии, драгоценные камни, яды и т. д. Короче говоря, я вооружился до зубов.

И какой результат? Задумываясь над такими словами, как праксис или, к примеру, плерома, мозг мой бесцельно кружил, как пьяная оса. Я мог мучительно и тщетно пытаться вспомнить имя русского композитора, мистика, теософа, оставившего незавершенным свое величайшее творение . Того, о котором написано: «Этот мессия в стране своего воображения, мечтавший подвести человечество к „последней попытке“, почитавший себя Богом, а все остальное, включая свое тело, собственным творением, мечтавший энергией своей музыки изменить Вселенную, — такой человек умер от нагноившегося прыщика». Я вспомнил его имя. Скрябин. Да, Скрябин мог на много дней выбить меня из колеи. Каждый раз, когда его имя всплывало в моей памяти, я вновь оказывался на Второй авеню, в одном из кафе, среди русских (обычно бывших белогвардейцев) и евреев из России, слушавших, как некий безвестный гений вдохновенно исполняет сонаты, прелюдии и этюды божественного Скрябина. От Скрябина мои мысли переносились к Прокофьеву, и я вспоминал тот вечер, когда впервые услышал его. Было это, помнится, в «Карнеги-холл», я сидел высоко, на балконе, музыка так потрясла меня, что я встал, аплодируя и вопя вместе со всеми — тогда было принято в минуты восторга орать как сумасшедшие, все так и делали, — и был так возбужден, что чуть не свалился с балкона. Прокофьев — высокий, худощавый, в черном фраке — был похож на кого-то из «Drei Groschen Oper» или «Monsieur les Pompes Punchies» . Потом на ум пришел еще один подвижник Люк Рэлстон, ныне покойный, лицо которого напоминало посмертную маску месье Аруе . Люк Рэлстон, мой хороший друг, который, обойдя портных на Пятой авеню и показав каждому образцы импортной шерсти, возвращался домой и пел немецкие Lieder в то время, как его драгоценная матушка, разрушившая жизнь сына своей любовью, готовила для него свиные ножки с кислой капустой и в который раз говорила, какой он у нее замечательный! Его тонкий, хорошо поставленный голос был, к несчастью, слишком слаб, чтобы совладать с мощной музыкой его любимого Гуго Вольфа, произведения которого он постоянно исполнял. Он умер в тридцать три года — говорят, от пневмонии, но нельзя исключить, что из-за разбитого сердца…

Между делом в памяти всплывали и другие полузабытые фигуры — миннезингерши: флейтистки, виолончелистки, пианистки в длинных юбках, вроде той невзрачной исполнительницы, которая вечно включала в программу «Карнавал» Шумана. (Она напоминала Мод — монахиню, ставшую виртуозом.) Вспоминались и другие, длинноволосые и коротко стриженные, — все безупречные, как гаванские сигары. Некоторые, ширококостные и полногрудые, исторгали такие пронзительные вагнеровские вопли, что на люстрах звенели подвески. Другие — прекрасные Джессики, с волосами на прямой пробор, свободно ниспадавшими на плечи: кроткие мадонны (преимущественно еврейки), они еще не привыкли по ночам опустошать холодильник. Были и скрипачки, в длинных юбках, иногда левши, среди них часто попадались рыжеволосые, их грудь со временем принимала вогнутую форму лука…

Все это могло прийти на ум от одного взгляда на какое-нибудь слово. Или на картину. Или на книгу. Иногда поток ассоциаций вызывало название вроде «Сердца тьмы» или «Под осенней звездой». Задумываешься. Как же начинается эта замечательная книга? Заглядываешь в нее, читаешь несколько страниц и откладываешь. Подражать невозможно. Ничего не получится. А как там у меня? Перечитываю начальные страницы. Как слабо, просто ужасно! Что-то падает с моего стола. Лезу посмотреть. Там, стоя на четвереньках, замечаю трещину в полу. Она что-то напоминает мне. Что? Какое-то время продолжаю стоять в позе овцы, дожидающейся случки. В голове бродят мысли, одни сменяют другие. Хватаю блокнот и записываю несколько слов. Мысли одолевают, захлестывают. (Кстати, то, что упало со стола, оказалось спичечным коробком.) Как вставить их в роман? Всегда одна и та же проблема. Вспоминаю «Двенадцать мужчин» . Если бы и мне удалось где-нибудь достичь той теплоты, нежности и энтузиазма, какие есть в главе о Поле Дресслере! Но я не Драйзер. И у меня нет брата Пола. Берега Уобаша далеко. Много дальше, чем Москва, или Кронштадт, или теплый, такой романтический Крым. Почему?

Россия, куда ты ведешь нас? Вперед! Эх, кони, кони!

Я думаю о Горьком, работавшем помощником пекаря, вижу его запачканное мукой лицо и крупного, тучного крестьянина (в ночной рубашке), валяющегося в грязи со своими любимыми свиньями. Мои университеты. Университет жизни. Горький: мать, отец, друг, милый сердцу бродяга, который, даже странствуя, плача, мочась, молясь или сквернословя, продолжал творить. Горький, писавший кровью сердца. Писатель точный, как солнечные часы.

А всего лишь посмотрел на название…

Так, подобно фортепианному концерту для левой руки, пробегал день. Хорошо, если после всех приступов отчаяния и вдохновения на столе лежали одна-две новых страницы. Сочинительство! Все равно что вырывать из земли ядовитый сумах. Или искать корень мандрагоры.

Когда Мона спрашивала меня: «Ну как там продвигается роман, Вэл?» — мне хотелось упасть лицом на стол и зарыдать.

— Не насилуй себя, Вэл!

Но я насиловал, вымучивая из себя слова, пока силы не покидали меня. Часто именно в тот момент, когда Мона звала меня есть, приходило вдохновение. Что за черт! Ладно, может, продолжу после обеда. Или когда она заснет. Манана.

За столом я говорил о работе, словно второй Александр Дюма или Бальзак. Всегда — о том, что собираюсь сделать, никогда — о том, что уже написал. Что касается всего неуловимого, смутного, еще не рожденного, то в этом я гений.

— А как ты провела день? — спрашиваю я иногда. — Как он у тебя сложился? — (Спрашиваю больше для того, чтобы отвлечься от обуревавших меня демонов — я и так знал, что она скажет.)

Я слушаю ее одним ухом, а сам вижу Папочку, который терпеливо, как верный пес, ждет косточку. Будет ли на ней мясо? Не подавится ли? И в очередной раз напоминаю себе, что на самом деле Папочка ждет не обещанные страницы, а более лакомый кусочек — ее самое. Литературные беседы на какое-то время его удовлетворят. Ведь во время них она так чудно выглядит, к тому же прекрасно одета — в те восхитительные платья, которые он заставляет ее покупать, — и охотно принимает остальные подарки и услуги. Короче говоря, он будет ждать, пока она обращается с ним как с человеком. И не стыдится повсюду сопровождать его. (Неужели он действительно думает, что похож на жабу?) Полузакрыв глаза, я вижу, как он ждет ее — на улице, в вестибюле модного отеля или в каком-то иностранном кафе (в другом воплощении) вроде «Цум Хиддигейгей». В моем представлении Он всегда одет как джентльмен, иногда в коротких гетрах и с тростью, иногда — без них. Миллионер, стремящийся остаться незамеченным, торговец пушниной или биржевой маклер, но не из породы хищников, а из тех богатых людей, что ценят и радости жизни — не только всемогущий доллар. Когда-то играл на скрипке. Безусловно, человек со вкусом. Не тупица. Возможно, обычный человек, но не посредственность. Выделяется своей скромностью. Может быть, владеет землями, засеянными бахчевыми культурами. И живет с больной женой, которую не хочет огорчать. («Взгляни, дорогая, что я тебе принес! Финскую селедку, копченую лососину и баночку с маринованными оленьими рожками из далекой страны, где живут северные олени».)