Шестьдесят рассказов - читать онлайн книгу. Автор: Дональд Бартельми cтр.№ 48

64. Мои знакомые ходят среди павших рыцарей.

65. Мои знакомые ходят среди павших рыцарей, собирая кольца, бумажники, карманные часы, памятные подарки дам.

66. «Благодаря уверенной мудрости каждого из граждан в стране царит спокойствие» (Мсье Помпиду).

67. Золотой замок охраняется узкоглавым орлом, чьи глаза — пламенные рубины.

68. Я отлепил левый квач, размышляя при этом, не стоит ли…

69. Мои знакомые выдирают у не совсем еще мертвых рыцарей золотые зубы.

70. Улицы полны людей, скрывающих свое спокойствие под маской смутного ужаса.

71. «При всей своей очевидной условности, общепринятый символ (соловей, зачастую ассоциируемый с печалью, и т. п.) не является элементарным знаком (вроде огня уличного светофора). В отличие от знака символ непосредственно воздействует на эмоции и, как считается, обладает неким внутренним значением». (Словарь литературных терминов).

72. Мимо меня пролетела стайка соловьев со светофорами в лапках.

73. Надо мной появился рыцарь в бледно-розовых латах.

74. Рыцарь падал, его латы скребли по стеклу, издавая негромкие, режущие ухо звуки.

75. Пролетая мимо, он скосил на меня глаза.

76. Пролетая мимо, он пробормотал слово «Muerte».

77. Я отлепил правый квач.

78. Мои знакомые обсуждали вопрос, кому из них достанется моя квартира.

79. Я снова обдумал общепринятое средство достижения замка.

80. Общепринятное средство достижения замка состоит в следующем: «Орел глубоко вонзил свои острые когти в нежную плоть юноши, но тот стерпел боль, не издав ни звука, и ухватил птицу за лапы. Объятое ужасом чудовище подняло его высоко в воздух и начало кружить над замком. Но юноша держался отважно. Он видел великолепный дворец, мерцавший и переливавшийся в бледных лучах луны, подобно возжженному светильнику, видел окна и галереи замковой башни, Вытащив из-за пояса маленький кинжал, он перерубил орлу лапы. Птица завопила от боли и взмыла в небо, юноша же мягко упал на широкую галерею. Мгновение спустя распахнулась дверь во внутренний двор, и он увидел среди цветов и зеленеющих деревьев прекрасную заколдованную принцессу». (Желтая книга сказок).

81. Я трясся от страха.

82. Я забыл дома лейкопластырь.

83. Когда орел глубоко вонзит свои острые когти в мою нежную плоть…

84. А может, есть смысл вернуться за лейкопластырем?

85. Но если я вернусь за лейкопластырем, мне придется сносить презрительные взгляды своих знакомых.

86. Я решил двигаться дальше без лейкопластыря.

87. «За несколько столетий его (человека) воображение сделало жизнь непрерывным упражнением всех самых прекрасных сил». (Джон Мэйсфилд).

88. Орел глубоко вонзил свои когги в мою нежную плоть.

89. Но я стерпел боль, не издав ни звука, и ухватил птицу за лапы.

90. Квачи так и остались на месте, они торчали под прямым углом к склону горы.

91. Объятое ужасом чудовище подняло меня высоко в воздух и начало кружить над замком.

92. Но я держался отважно.

93. Я видел великолепный дворец, мерцавший и переливавшийся в бледных лучах луны подобно возжженному светильнику.

94. Вытащив из-за пояса маленький кинжал, я перерубил орлу лапы.

95. Птица завопила от боли и взмыла в небо, я же мягко упал на широкую галерею.

96. Мгновение спустя распахнулась дверь во внутренний двор и я увидел, среди цветов и зеленеющих деревьев, прекрасный заколдованный символ.

97. Я подошел к символу, окутанному многочисленными слоями значений, однако при первом же моем прикосновении он превратился в прекрасную принцессу..

98. Ухватив принцессу за ноги, я сбросил ее с горы вниз, к своим знакомым.

99. Которые с ней разберутся, как надо — тут уж нет никаких сомнений.

100. Да и орлам доверять тоже нельзя, ни на вот столько, ни при какой погоде.

Пока я читал «Журнал сенсорной депривации», Ванда, бывшая моя жена, читала «ЕИе». Для женщины, чьи занятия ограничивались уходом за ребенком и смотрением в окно — и это после колледжа, законченного со специализацией по французскому языку-«ЕИе» являлась прямым подстрекательством к бунту. Ванда была верной и преданной читательницей. «Femmes enceintes, пе mangez pas de bifteck сги!» — призвала как-то «ЕИе», и Ванда радостно подчинилась. За весь период беременности она не осквернила свои уста ни одной крошкой bifteck сги. Она культивировала — по рекомендации все той же «ЕИе» — un petit air naif, то бишь вид и повадки школьницы-переростка. Она то и дело совала мне под нос цветные фотографии какой-нибудь живописной мельницы в Бретани, обставленной после реставрации мебелью Арне Якобсена и всякими миланскими штуками из ярко-красного и оранжевого пластика: «Une Maison Qui Capte la Nature». За последнее время на страницах «ЕИе» появилось с четыре тысячи правдивых историй из жизни Анны Карина, в результате Ванда и вправду стала сильно смахивать на эту кинозвезду.

Нашим вечерам недоставало обещания. Для женатого человека вечерний воздух почти осязаемо пронизан отсутствием обещания. Иди домой, пей положенные девять порций и не думай о глупостях.

Когда ты удобно развалился в своем любимом кресле, когда в непосредственной близости от твоей правой руки выстроилась по струнке шеренга из девяти стаканов, а твоя левая рука рассеянно поглаживает пухлый животик перекормленного ребенка (если у вас не обычное кресло, а кресло-качалка, как у меня в те дни, можете дополнить список тихим, умиротворенным покачиванием) — при подобных обстоятельствах в размягшем мозгу вполне может появиться, а затем и прочно укорениться тоненький росток мерзейшего (нет, это слово мы лучше вычеркнем) удовлетворения, ведущий свое начало из какого - то там хранилища, где сложены все мировые запасы удовлетворения. Ты неожиданно решаешь, что это и есть желанные плоды всех твоих твоих трудов, о которых ты столь долго вопрошал в выражениях типа: «А где же плоды?» Согретый и приободренный сим ошибочным откровением, ты протягиваешь свободную от стакана руку и гладишь ребенка по головке, после чего ребенок смотрит тебе прямо в лицо, трезво оценивает твое настроение и говорит: «Папа, ты купишь мне лошадь?» Просьбы, вроде бы, и разумная, с одной стороны, однако с другой стороны она напрочь разрушает твое блаженное, с таким трудом достигнутое равновесие — по той причине, что она, детская просьба, неисполнима и не подлежит никаким обсуждениям, и ты рявкаешь «Нет!», стараясь вложить в свой голос достаточно силы и убедительности, чтобы раз и навсегда покончить с неожиданным проектом. Но туг же, поставив себя в положение ребенка, которое оказывается весьма незавидным, ты вспоминаешь то давнее, еще до Великой войны время, когда ты тоже хотел лошадь, после чего ты берешь себя в руки, опрокидываешь в рот содержимое очередного (третьего) стакана, придаешь своему лицу серьезное, задумчивое выражение (собственно говоря, то же самое серьезное, задумчивое выражение, которое ты поддерживаешь весь день, дабы сбить с толку своих врагов и защититься от безразличия друзей) и начинаешь говорить с ребенком мягко, ласково и не совсем искренне, убедительно объясняя, что все лошадеобразные существа любят широкие, открытые просторы, где они могут без помех бродить, щипать травку и совокупляться с другими привлекательными представителями (-льницами) своего вида, предпочитая их замкнутому пространству запущенной городской квартиры, и что лошади, буде таковая будет приобретена, будет плохо в квартире получившего ее ребенка, и неужели же он, ребенок, хочет, чтобы несчастная лошадь томилась и тосковала, целыми днями валялась в спальне на нашей с мамой кровати, какала на пол, а приходя во вполне оправданную ярость, даже проламывала стенки копытами? Но ребенок, сразу почувствовавший, какое направление принимает разговор, нетерпеливо прерывает тебя взмахом крошечной ладони. «Да нет, — говорит он, — я же совсем о другом», а затем терпеливо объясняет, что нет, он отнюдь не замышляет всего этого, против чего ты сейчас возражал, он имел в виду нечто совсем иное: лошадь, принадлежащую ему, ребенку, но живущую в конюшне, в парке — ну, так, как у Отто. «У Отто есть лошадь?» — изумляешься ты, (Отто это ровесник и школьный товарищ твоего ребенка, ничуть не более развитый и сообразительный, но чуть более удачливый в финансовом смысле) и ребенок кивает, да, у Отто есть лошадь, после чего на его глаза наворачиваются язно демонстративные слезы. Щедро проклиная безответственных родителей Otto — и втайне взывая к небу, чтобы очередной обвал фондового рынка пустил их по миру — ты смахиваешь рыдающего ребенка вместе с его навернутыми слезами со своих колен на пол и поворачиваешься к жене, которая слушала весь этот разговор, обратив лицо к стенке. Взглянув на это лицо, ты несомненно обнаружил бы на нем точно такое же выражение, какое было у святой Екатерины Сиенской, когда та распекала несчастного Папу Григория XI за мерзкую распущенность, царившую в Авиньоне (но ты, конечно же, не можешь взглянуть на ее лицо, так как оно обращено к стенке). Так вот, повернувшись к своей жене, в самом конце отведенного для коктейлей времени, когда из девяти исходных порций осталось только две (а ты давал страшную клятву ни при каких обстоятельствах не пить до ужина более девяти, так как хорошо известно, что бывает с тобой в противном случае) ты спокойно (то есть со всем доступным для тебя в данный момент спокойствием) спрашиваешь, что будет на ужин и на хрена ей приспичило рожать этого возмутительного ребенка. Она царственно поднимается, щедро окатив тебя этим самым air naif и не упустив возможности в полной мере продемонстрировать свои великолепные ноги, вот что мог бы ты иметь, если бы вел себя прилично, выплывает из комнаты на кухню и швыряет ужин на пол, так что, когда через пару минут ты идешь к холодильнику за льдом, твои ноги скользят в безобразной мешанине из свиных отбивных, фруктового сока, sauce diable, датской нержавейковой посуды и красного вина. Видя, что все твои надежды на мирный семейный ужин грубо разбиты и растоптаны (как в переносном смысле, так и в самом прямом), ты решаешь нарушить свое железное правило и выпить одиннадцать коктейлей вместо благоразумных девяти, каковыми ты имеешь обыкновение предварять приход того волшебного сумеречного часа, когда пламя в светильниках еле теплется и таинственные тени и т. д. и т. д. Однако, открыв холодильник, ты обнаруживаешь, что эта ленивая сука забыла залить воду в кюветки, так что для десятого и одиннадцатого коктейлей нет льда! Потрясенный таким предательским ударом, ты совсем уже готов бросить на хрен всю эту лавочку, счастливый семейный очаг, и закатиться на вечер в бордель, где можно быть хотя бы уверенным, что никто не будет с тобой лаяться, никто не будет вымогать у тебя лошадь, и пол не будет покрыт скользким месивом из свинины, соуса и прочего. Однако тут же выясняется, что денег у тебя всего три доллара — смехотворно мало для вылазки в бордель, а кредитные карточки там не принимают, так что твои бордельные планы с треском рушатся. По выяснении всех этих безрадостных обстоятельств ты наливаешь себе два сверхплановых коктейля, заменяя отсутствующий лед холодной водой, и возвращаешься в так называемую «жилую комнату», уговаривая себя пожить еще немного в состоянии неустойчивого перемирия с обстоятельствами, а что, собственно, есть же несчастные ублюдки, которым еще хуже, чем тебе — люди, перенесшие неудачную трепанацию черепа, девицы, не приглашенные на всеобщий праздник сексуальной революции, священники, еще не лишенные сана. На часах семь тридцать.