— Я принес вам газету, — говорю я.
— Спасибо. Я хотел сказать вам… что я принял решение.
Его руки дрожат. У меня перехватывает дыхание.
— Я решил послушаться вашего совета. В конце концов, шестьдесят пять — это же совсем не конец жизни! Я отдаю себя в ваши руки. Организуйте все по своему усмотрению. Завтра вечером, в это же самое время, я навсегда покину Оперу.
Ничего не видя от охвативших меня чувств, я не знаю, что сказать.
Крепкое рукопожатие, и он ушел.
Комната приготовлена. Я говорю слугам, что ожидаю гостя, который пробудет у нас неопределенно долго.
Я выбрал комнату с великолепным видом на Сену, однако не преминул занавесить окно тяжелыми бархатными шторами, дабы дневной свет, которым изобилует эта комната, не вызвал у него потрясения.
Столько света, сколько он захочет.
Затем, убедившись, что условия не оставляют желать ничего лучшего, я отправился на переговоры с выбранным мной врачом.
— Вы должны понимать, что операция, если он на нее согласится, будет иметь определенные… психологические последствия.
Мой кивок выражает согласие.
Он показывает мне в книге изображения лиц с ужасающими ожогами — до и после воссоздания средствами его науки. Преображения поистине волшебны.
— Я бы порекомендовал ему предварительно обследоваться у моего коллеги доктора В., высококвалифицированного психиатра.
— Это возможно. Только я должен напомнить, что он не общался с людьми, за исключением меня, уже…
— Однако, если верить вашим же словам, первоначально именно страстные эмоции мести и ревности…
— Да. Но теперь они сменились, насколько я понимаю, меланхолией, столь глубокой и всеобъемлющей…
Доктор Мирабо принимает шутливо-серьезный вид.
— Меланхолия, сэр, это как раз тот род недуга, с которым я имею некоторое знакомства. И мы посмотрим, сможет ли его недовольство жизнью устоять перед небольшим чудом.
И он протягивает в разделяющее нас пространство сверкающий скальпель.
Однако, когда наступает назначенный час, и я прихожу за Призраком Оперы, его нет.
Какое разочарование!
А может быть, я чувствую некоторое облегчение?
А не может ли быть, что я ему не нравлюсь?
Я сажусь на тротуар рядом с Оперой. Прохожие бросают на меня взгляды. Я буду ждать здесь сто лет. Или до той поры, когда холодный душ здравого смысла остудит — в который раз — жаркую плоть романтики.
ГОРОДСКАЯ ЖИЗНЬ
1
Эльза с Рамоной окунулись в сложную городскую жизнь. Квартира нашлась без особых затруднений, из нескольких комнат, на Портер-стрит. Они занавесили окна занавесками. Разместили там и сям яркие бумажные украшалки быта, купленные в японской лавке.
— Ты бы сказала Чарльзу, что к нам нельзя, пока все не будет готово.
Да я и вообще не хочу, чтобы он приходит, думала Рамона. Они с Эльзой уйдут в другую комнату и закроют дверь. А я буду сидеть и читать деловые новости. Британия снимает экономические барьеры. Назревает взлет облигаций. А время тянется и тянется. Потом они выйдут. Как ни в чем не бывало. Эльза сварит кофе. Чарльз достанет плоскую серебряную фляжку и плеснет в кофе бренди. Мы будем пить кофе с бренди. Б-р-р!
— Куда мы положим телефонные книги?
— Да пускай они там, у телефона.
Эльза с Рамоной пошли в двухдолларовый цветочный магазин. Снаружи, у входа, какой-то человек продавал павлиньи перья штуками. Эльза с Рамоной купили несколько вьющихся растений в белых пластмассовых горшочках. Хозяин магазина упаковал растения в коричневые бумажные мешки.
— Поливайте ежедневно, девочки. Чтобы земля все время была влажной.
— Обязательно.
Эльза изрекла печальное суждение о жизни:
— Она летит все быстрей и быстрей.
— Она такая трудная, — добавила Рамона.
Чарльзу предложили более ответственную должность в другом городе, он согласился.
— Я буду приезжать на выходные, когда будет возможность.
— А это серьезная работа?
— Конечно же, Эльза. Ты же не думаешь, что я тебя обманываю, не думаешь?
Чарльз одет в темно-серый, почти черный костюм, усы он сбрил.
— Усы не вяжутся с этим костюмом.
Рамона слышит, как Эльза всхлипывает в спальне. Вообще-то, я должна бы ей сочувствовать. Но я не сочувствую.
2
Рамона получает от Чарльза письмо следующего содержания:
Дорогая Рамона.
Я очень благодарен тебе за твое интересное и очень любопытное письмо. Я действительно заметил тебя, сидящую там, в гостиной, когда я прихожу в гости к Эльзе. Я неоднократно отмечал твою внешность, которая, по моему мнению, ничуть не уступает внешности самой Эльзы. Кроме того меня сильно возбуждает твой вкус в выборе одежды. Верхняя часть твоих ног производит на меня живейшее впечатление. Беда только в то, что, когда две девушки живут вместе, приходится делать выбор. Невозможно иметь их обеих, в нашем обществе. Именно вы, девушки, и настаиваете по преимуществу на выполнении этого запрета, вместе с пожилыми дамами, которым в душе-то все это скорее всего безразлично, только они все равно считают, что нужно держаться в рамках приличия. Я имею Эльзу, а значит не могу иметь тебя. (Я знаю, что существует некая философская проблема насчет «быть» и «иметь», однако я не могу сейчас углубляться в ее обсуждение, потому что я немного тороплюсь под давлением обстоятельств, связанных с моей новой должностью.) Так что вот что получается на настоящий момент, несравненная Рамона. Такое вот положение. Конечно же у в будущем все может сложиться совсем иначе. Как оно нередко и бывает.
Второпях, Чарльз.
Что это ты там читаешь?
— Да так, одно письмо.
— От кого бы это?
— Да так, от одного знакомого.
— От кого?
— Ни от кого.
— О!
Родители Рамоны приехали в город из своей Монтаны. Сухопарый отец Рамоны, одетый в деловой костюм и белую ковбойскую шляпу, стоит на тротуаре Портер - стрит. Он следит за своей машиной. Сперва он последил за ней немного с крыльца, затем последил немного с тротуара и снова стал следить с крыльца. Рамонина мать ищет в чемоданах привезенный подарок.
— Мама! Ну зачем вы привезли мне такой дорогой подарок!
— Да он совсем не такой уж и дорогой. Мы хотели подарить тебе что-нибудь такое для твоей новой квартиры.
— Оригинальная гравюра Рене Магритта!
— Ну, она же не очень большая. Совсем маленькая.